Из дневников

Театр Таирова – старый, вылощенный, полный строгого размера; в нем предусмотрено каждое движение, которому соответствует заранее определенная поза, заранее определенное выражение, – там все известно наперед. Но за этой отшлифованностью вы уже не чувствуете больше ни действия массы, ни простора действию вообще, ни его свежести; там какие-нибудь Монтекки и Капулетти («Ромео и Джульетта») являются для нас совершенно мертвыми типами; их жизнь и интересы нам совершенно чужды… Таиров дошел до постановки «Благовещенья»[21] и «Ромео и Джульетты» потому, что он считает совершенно необходимым пройти артисту и восприять зрителю всю гамму звуков, положений, типов…

Это театр старого, театр Таирова. И вот новый, мейерхольдовский. В нем все еще нет ничего постоянного, установившегося; в нем все бродит как молодое вино, он не имеет даже хорошего помещения и ютится в бывшем «Зоне». Но у него богатое будущее. Он – современный; он – революционный. Таиров смеется над Мейерхольдом. Но вы припомните, говорил Коган, что знаменитые переписчики старого времени так же смеялись над первыми неуклюжими оттисками гуттенберговской печати; современники не видели великого будущего и от того первого, неуклюжего локомотива, который проходил в час всего шесть верст. Этот смех не страшен, он даже естествен и неизбежен. Но печать и локомотив все-таки взяли свое, со временем они победили, когда стали прогрессировать, совершенствоваться во времени. Так будет с мейерхольдовским театром. Но пока он – сыр, несовершенен, зачаточен. Он будоражит, тревожит, зовет, но в нем еще нет ничего цельного.

В этой плоскости шел и весь спор. Он был жарок, непосредствен, оживлен…

«Мистерия-Буфф»

9 июня

Сегодня видел «Мистерию», про которую недавно слышал такие жаркие споры. Вижу, что споры велись не понапрасну. Тут зачинается совсем новое дело в театре. Новый театр выпирает в публику и душой и телом. Декорация была мейерхольдовская, постановка прекрасная, дает впечатление грандиозного, значительного, сильного. Но не будь Мейерхольда – «Мистерия-буфф» стоила бы половину ломаного гроша: нет психологии, нет логики, ни событий, ни поступков, ни речей. Буффонада. Пьеса испещрена дешевенькими, балаганными остротами, на которые никто не смеется: плоска, груба, вульгарна, сера и сыра. Нет закономерности. Автор как драматург пока никуда не годится, во всяком случае страдает грехами начинающего. Но в замысле много могущества и размаха. Обольщает новизна, простор и смелость.

На распутье

3 июля

Если говорить о широком размахе работы, об установлении деловых связей и с крупнейшими учреждениями и с крупнейшими работниками, об известности как организатора – ясное дело, тут уже будет не до литературы, не до поэзии, не до рассказов, пожалуй, даже и не до публицистических статей. Тогда целиком необходимо будет отдаться организационному делу, обложить себя собраниями и заседаниями, всему идти навстречу (не только уклоняться, отказываться от чего-либо), жадно нахватать работу, быстро с ней справиться, взять новую, справиться с ней и т. д. и т. д. без конца.

Или есть другой путь – всецело отдаться писательской деятельности: только писать и больше ничего. Но это ведь совершенно невероятно хотя бы по одному тому, что мне не позволят похоронить себя как организатора.

Я на распутье, я выбираю середину.

Остаюсь на организаторском посту, но центр своих интересов и занятий переношу к литераторству: пишу, читаю по искусству, посещаю Дом печати, «Стойло Пегаса»[22], может быть, Союз писателей в доме Герцена, куда только еще собираюсь сходить, как собираюсь и в Кафе поэтов.

Словом, идти по любимой дорожке. Кстати, я забыл в предыдущей заметке оговориться относит(ельно) Есенина: он с Мариенгофом[23] по недоразумению. Из Есенина будет отличный бытовик – я это в нем чувствую. Самому мне быт – тоже альфа и омега. А с пьесой[24] вот робею – почти никому не показываю. Чего-то все жду, словно она отлежится – лучше будет.

В Раздумье

7 августа

Опять в раздумье, опять на распутье, не знаю, куда идти, не узнаю себя.

Кто я: учитель, организатор, пропагандист, беллетрист, поэт или критик? Может быть, все это вместе. Кажется, и вправду так. Но чего больше, которая дорога основная? Мне верится и твердо эту веру держу, что писать – моя стихия. Что писать, как писать – вопрос другой. Без ошибки, кажется, могу сказать, что критика дельного из меня не получится, мало багажу, хотя нюх и чуткий. Небольшую критику могу дать самостоятельно, остро, метко. На большие исследования не хватит. На стихи тоже не гожусь: они у меня не ярки, не образны, не оригинальны: плоха техника, хотя чувство порою играет увлекательно.