Из дневников

Потом я пояснил ему условия, в которых «Чапаева» писал, урывками от работы, укрываясь от партработы частично и т. д. и т. д. – все это опять-таки наложило печать. Потом – материальная нужда тех дней, неугомонное авторское самолюбие, жажда скорее «выйти в свет».

Теперь вижу сам, что, начав в 1922-м, надо было выпускать «Чапаева» не в 23-м, а может быть, только теперь, в 24–25-м году!

Это было бы солоно. И хорошо. А то в самом деле – надо еще многое сделать! И я надумал «Чапаева» обработать – переработать, а кроме того, дать ряд новых глав.

Простились с Б(абелем) радушно. Видимо, установятся хорошие отношения. Он пока что очень мне по сердцу.

1925 год

Художник к себе – чем дальше, тем строже

13 апреля

Набросил вот план рассказа – весь материал, казалось бы, известен, лица-типы стоят перед глазами, есть заряд – словом, садись, пиши.

И разом вопросы:

А это знаешь хорошо?

А это изучил достаточно?

А это понял точно?

А вот тут, вот тут, – тут не отделаешься тарабарщиной, измышлениями, плохонькой «беллетристикой».

Встали эти вопросы поперек пути и диктуют: прежде чем не овладеешь материалом, не берись. Легкая болтовня твоя никому не нужна (да и тебя роняет она), лучше обожди, подкуй себя и тогда – вдарь.

Эти сомненья, требованья – серьезный признак роста. Два года назад было не так: темка подвернулась, распалила нутро, сел – и за ночь готов рассказ. А теперь строго.

Серафимович

7 мая

Все гладит, гладит светлую, розовую лысину головы и приговаривает отечески:

– Да, вам вот, молодежи, вольно думать о всяких планах, а мне куда уж – год вот ничего нет, сил не хватает…

– Скажу я вам, Александр Серафимович, материалу у меня, материалу, – вдруг заторопился излить ему радость свою Виктор[55], – эх и материалу: кажется, так вот сел бы – полвека прописал. Да! И хватило бы. Я все записываю – все, что случится по пути интересного. И материалу скопилось: ба! Теперь только вот и распределяю: это туда, это сюда, это тому в зубы дать, это этому… Наше писательское дело – вижу я вообще – это по большей части дело организационное: умей все оформить, организовать.

– Правильно! Это вот, брат, так ловко сказал, – вдруг воодушевился Серафимович, хлопнул Виктора по плечу и с горестью добавил: – А я вот, старый дурак, ничего не записывал – все наново приходится теперь собирать. Все некогда, казалось, – да лень эта одна, какое – некогда…

И когда Виктор рассказал ему – что в дневниках, Серафимович жадно-жадно вслушивался, будто все, до строчки, до слова хотел запечатлеть в дряхлой голове своей.

А потом охал, жаловался:

– Кабы не поясница моя, кабы не сердце… Уж этот мне артериосклероз… Надо будет этим летом легкие направить…

Выходило: места нет у него здорового. А все вот шумит, все вот волнуется, все в заботах: толчется в очередях у станционных касс, нюхает по вагонам, на постоялых дворах, у фабричных ворот, на окраинах, – бывает, и к себе зазывает рабочего, за бутылку пива усаживает, слушает, что тот ему говорит, а потом записывает.

Мое знакомство с Леонидом Леоновым

26 августа

Накоряков Ник(олай) Ник(андрович)[56] говорит:

– Сегодня придет Леонов, поговорим… Может, книжку возьмем у него… Большой он будет писатель… Вот познакомлю – поговорим…

Я с глубочайшим волнением ждал этой встречи – не знаю, отчего я волновался. Но – да!

Вышел через час, положим, в соседнюю комнату – гляжу, сидит Васька Лаптев. Вы знаете, кто такой Васька Лаптев? Нет? Так я поясню: четыре года назад в редакции газеты МВО «Красный воин» работала вся зеленая молодежь – работал там тогда и В. Лапоть. Писал он, кажется, очерки-стихи. Не знаю, что-то, словом, вроде того. Парнишка приятный и всеми нами любимый: мы там жили стенка в стенку. Наша стенка – это журнал «ВМиР», ихняя – газета. И вот прошло то время! Потом, года два назад или три, пришел я по делу к художнику Фалилееву на квартиру. Глядь – за ширмой у него Васька Лапоть.

– Ты что, говорю, тут делаешь?

– А я, говорит, пишу вот… Живу тут, в этом углу… Пишу…

Что он писал – я мало тем поинтересовался, думал, что по-старому, из агиток этих. Я ему тоже пояснил, что пишу-де, но мало интересовались оба, кто что пишет. Были мы в общем тогда с ним вместе часа три, поминали добром старую нашу жизнь за стенками – через стену. Ну, ладно. С тех пор Ваську я не видел ни разу. Но это все лишь присказка – сказка впереди. Сидим мы с Никандрычем, работаем, позабыл уж я вовсе про то, что Ваську видел в комнате рядом, – на ходу мы поздоровались, улыбнулись один другому. Только Васька-то и входит вдруг, входит, а Никандрыч встал, да и говорит мне:

– Дмитрий Андреевич, позвольте вас познакомить: это Леонид Леонов… писатель…

Я вытаращил глаза на Ваську, но спохватился враз, подобрался, молчу, как будто и неожиданности тут нет никакой, как будто все это само собой известно мне давно. Даже рассмеялся, в живот ткнул Ваську:

– Да мы ж, боже мой, – мы четыре года знакомы!

А сам гляжу ему в грустные зеленые глаза и думаю: