«У них даже в лифте пахло красным вином и заливной рыбой».
«Увидев меня, группа заводских мальчишек запела:
– Ношу очки я ррраго-вы-я – не для того, чтоб лучше зреть...»
А вот текст, который я знала еще до того, как прикоснулась к записным книжкам. Еще при жизни Юрия Валентиновича. Иногда, когда мы очень редко, но все же ссорились, он повторял слова мальчика.
Мальчик, лет семи, рассказывает бабушке, что он утром поссорился со своим старшим братом (15 лет).
Бабушка допрашивает – ну как же это было?
Я помню конец... – говорит мальчик задумчиво, – середину помню немножко... а начала совсем не помню.
М.[73]
рассказывала мне, что в детстве, когда она училась в школе, – гимнастику преподавал у них офицер царской армии. Это был пожилой статный мужчина, с настоящей военной выправкой. К детям он относился очень вежливо и деликатно, так что М. было даже неудобно и, как бы, стыдно за него.Например, в Манеже (где они занимались) он выстраивал детей в линейку, а потом сам ползал на коленях по усыпанному песком полу и пальцами раздвигал у каждого носки на нужное расстояние друг от друга.
Как я представляю себе этого бедняка!
В своем детском дневнике Юра записал: «Почему я чувствую только за себя, а не за маму, за папу или за какую-то противную Зайчиху?»
Запись после поездки в Серебряный бор.
В Серебряном бору на пустынном осеннем шоссе, мокром от только что прошедшего дождя, стоит милиционер в капюшоне. Рядом с ним деревенская бабуся в зипуне, теплом платке. Она жадно смотрит на скучающе-надменное лицо блюстителя и, как видно, давно уже добивается от него какого-то ответа. Я прохожу мимо и слышу, как блюститель зевает и досадливо говорит:
– Да не пропадут, мать, не пропадут твои сорок рублев. Сказано тебе. Ну иди, иди...
– Спасибо тебе, сынок, ох спасибо, – бормочет бабуся, вздыхая и крестясь. – Успокоил ты меня... А, может, пойтить в кооператив, а? Ох сынок, кабы знать-то в концы концов...
– Тьфу ты! – плюется блюститель. – И беспонятливая же ты баба. Сказано вам, идите.
– Спасибо тебе. У нас в Троицком никто не растолкует. Вот и пошла я, думаю спрошу у какого ученого человека, который понимает то-исть... Тут ить: недоступил – горе, переступил – вдвое. Глядишь и не угадаешь...
– Да на каким же языке должен я тебе толковать?! – вдруг рычит милиционер. – Татарка ты што ли?
– Какие мы татаре... Да ты скажи, голубок...
– Не пропаде-о-о-т! – орет милиционер в лицо старухе.
Бабуся отшатывается, крестится и мелко-мелко кивает головой.
В детстве мне хотелось быть сильным. Когда меня спрашивали, кем я хочу быть, я не называл ни капитана дальнего плавания, ни летчика, ни артиста, ни художника; я говорил одно:
– Я хочу быть сильным.