Из дневников (Извлечения)

Все ярче огни — электричеством залит зал, заставленный цветами. Посреди зала, на красном — в красном — лежит Ленин: лицо бело как бумага, спокойно, на нем ни морщин, ни страданья — оно далеко от тревог, оно напоминает спокойствием своим лицо спящего младенца. Он, говорят, перед смертью не страдал — умер тихо, без корч, без судорог, без мук. Эта тихая смерть положила печать спокойствия и на дорогое лицо. Как оно прекрасно, это лицо! Я знаю, что еще прекрасней оно потому, что — любимое, самое любимое, самое дорогое. Я видел Ильича последний раз года два-три назад. Теперь, в гробу, он бледней, худей — осунулся вдвое, только череп — крутой и гладкий, — как тогда, одинаков. Вот вижу со ступенек все лицо, с закрытыми глазами, потом ближе и ближе — вот одна впалая щека и ниже ее чуточная бородка. Брови, словно приклеенные, четко отделяются на бледном лице — так при жизни они не выступали — теперь кажутся они гуще и черней…

Движется, движется человеческая цепочка, слева направо, вокруг изголовья, за гроб. Виден только череп… Блестит голой, широкой покатостью… И дальше идем — снова щека — другая, левая… Идем и оглядываемся — каждому еще и еще хоть один раз надо взглянуть на лицо, запечатлеть его в памяти, до конца дней запомнить. И снова по красным коврам идем, проходами, коридорами Дома союзов — выходом на Дмитровку. А у крыльца — толпа: тысячная, стотысячная, до Тверской, по Дмитровке — везде она волнуется, ждет очереди отдать последний поклон покойному вождю, любимому Ильичу.

21 июня

МОИ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ДЕЛА

Прежде всего: закончил две части «Мятежа» — первую отдал Раскольникову[49] в «Мол(одую) гв(ардию)», 2-ю в «Пр(олетарскую) рев(олюцию)».

Затем, с месяц назад, Госкино принят для фильма «Чапаев» — сценарий станут делать сами.

Мой сценарий прочли, говорят:

— Книга куда богаче. Вы и половины всего ее богатства не использовали.

— Ну что ж, — говорю, — делайте сами, мне все равно.

В конце лета, кажется, поставят.

Затем в Межрабпом[50] прихожу. Мне некоторые частные лица предлагают «Чапаева» переводить на нем(ецкий), фр(анцузский), англ(ийский), но я отказываюсь — черт их знает как переведут, да и заграничных изд(ательст)в я не знаю. Опасно.

— А книжка у вас с собой?

— Нет. Я занесу потом.

И тут же, на машине, в первом попавшемся магазине купил «Чапаева», отвез им.

Через день по телефону сращиваю:

— Ну как?

— Согласны. На немецкий пока будем переводить. Приезжайте договор заключать, да карточку свою захватите — так, чтобы орден Красного Знамени был…

— Ладно.

Через два дня пойду. Закончу.

Заказывали было они и книжку написать листа на 3 из гражд(анской) войны. Некогда. «Смена» просила — некогда. Отдел массовой литературы в ГИЗ на рец(ензию) присылает книжки — некогда. На «Прол(етарской) рев(олюции)» — тоже отказался.

Вот, вспоминаю: когда то все искал, а теперь только работай, только пиши, берут везде охотно каждый клочок, только подавай, да уж вдребезги писать-то некогда — очень крепко занялся «Мятежом». Хотелось бы кончить ранней осенью. Тогда пропущу 3-ю часть, а зимой, смотришь, выйдет и книга. Идут дела, идут неплохо.

Вошел во вкус! Ознакомился со всем и со всеми, всюду теперь знают и по редакциям — легко, свой человек. Это в нашем деле — немаловажная штука: верят тому, что чепуху не дашь. Отлично идет работа. Скорей бы уж кончить историч(еские) вещи да взяться за роман. Эх, охота!

18 декабря

О ПРЕДИСЛОВИИ К «ЧАПАЕВУ»[51]

Недели три назад сверкнула мысль: взять предисловия к «Чапаеву» и «Мятежу». Для «Мятежа» пишет Серафимович. Сегодня звонил Луначарскому.

— К третьему изданию «Чапаева» — дайте предисловие. Вы знаете книгу?

— Как же, знаю, знаю. Я бы с удовольствием… Да времени нет. Мне потребуется не меньше недели…

— Неделю можно, — говорю ему, — даже десять дней можно…

— Хорошо. Напишу.

— Прощайте.

— Прощайте.

Вот я ему и даю этот материал — прилагаю, чтоб быстрей, скорей написал.

(До 20 декабря)

БАБЕЛЬ

Он был дважды, и дважды не заставал меня. 5 часов. Все ушли. Сижу один, работаю. Входит в купеческой основательной шубе, собачьей шапке, распахнут, а там: серая толстовка, навыпуск брюки… Чистое, нежное с морозцу лицо, чистый лоб, волоски назад черные, глаза острые, спокойные, как две капли растопленной смолы, посверкивают из-под очков. Мне вспомнилось: очкастый! Широкие круглые стекла-американки. Поздоровались. Смотрим пристально в глаза. Он сел и сразу к делу:

— Вы здесь заведуете современной литературой… Я знаю… Но хотелось бы вам еще сейчас кое-что сказать, просто как товарищу… Вне должностей.

— Конечно, так и надо.

— Я вам опоздал все сроки с «Конармией», уже десять раз надувал. Теперь просил бы только об одном: продлить мне снова срок.

— Продлить-то что не продлить, — говорю, — можно. Только все-таки давайте конкретно, поставим перед собой число, и баста.

— Пятнадцатое января!

— Идет.