Из дома

В моих спортивных бареточках тонкие резиновые подошвы, каждый комочек под ногой колол ступню. Возле моста была большая лужа, я решила пройти по льду, если лед не проломится, сегодня вечером пойду к этой паспортистке. Вода подо льдом по краям высохла и, как только я осторожно поставила ногу, раздался звонкий хруст. Шура впереди крикнула:

— Иди быстрее, опоздаем!

Мы каждое утро шли в школу мимо здания милиции, оно стояло на горке, внизу был пруд. Вода в пруду еще не замерзла, только по краям было тонкое белое кружево. Возле пруда двое эстонских мальчишек в школьных форменных фуражках, низко наклонившись, кидали камни в пруд. У них получалось очень интересно: камень летел низко над водой, чуть прикоснувшись к воде, отскакивал обратно и снова летел и только в середине пруда исчезал под водой, круги от него шли под тонкую корку льда у берега. Я тоже бросила камень, но он не отскочил от воды, круги один за другим пошли к берегу, я побежала догонять Шуру.

В класс вошел наш новый учитель немецкого языка в сапогах, в военной форме без погон и с усиками. Он начал проверять немецкую грамматику. Попросил Тарасенкова перечислить падежи, за ним сидел Вовка Кукель и всегда ему подсказывал. Иногда он подсказывал что-нибудь совсем не то, вот и сейчас Тарасенков, как попугай, повторял: номинатив, генетив, датив, аккузатив, презерватив… Он вообще ничего не соображал, просто повторял вслух все, что ему шептали. Мы громко расхохотались. Учитель молча краснел, краснел, а потом схватил толстый классный журнал, с силой ударил им об стол и, грассируя, крикнул: «Демократы!». Наступила тишина. Как-то было непонятно, хорошо это или плохо быть демократами и вообще, почему «демократы»?

После немецкого в класс вошла эстонка Хилья. Я опять ничего не слышала, про что она говорила, весь урок я смотрела в окно. Там у нас под окном был маленький садик с фонтанчиком: в круглой каменной чаше стоял толстый пузатый мальчик и писал в чашу, его тоненькая струйка и была фонтаном. В конце урока я почему-то вспомнила заплаканное лицо Сюлви Суккайнен и опять начала думать: что же будет, если я буду другой? Нет, я к этой начальнице не пойду и даже Шурин отец не должен меня удочерять. Получится, что я как бы согласна с теми, кто судил их… и национальность моя… я родилась финкой. А если бы я вышла замуж за Володю? Фамилию я бы поменяла и переехала бы к нему в Брянск, там я уж никогда не встречу никаких финнов, которые могли бы знать моих родителей.

Россия такая большая, здесь так много разного народа. Рассказывали же у нас про какого-то человека, будто, когда он получил повестку в НКВД, так вместо того, чтобы явиться туда, он тут же пошел и снялся с прописки, взял билет и уехал в Среднюю Азию. При этом он будто бы сказал, что раз мое имя Оннп — «счастье», — надо его попытать… Говорят, что перед войной он приезжал в гости к своей матери под Ленинград, никто не сообщил о нем никуда…

Интересно бы знать, как это все было? О чем думала эта Валентина Васильевна, когда шла доносить на мою мать, ведь у нее тоже было двое детей, совсем, как у моей мамы: мальчик был старше, а девочка — моего возраста. Мы там в Ярославле жили с ними в одной квартире в школьном подвале. Тетя говорила, что мама знала про то, что та за ней следит.

Валентина много раз спрашивала у мамы, считает ли она мужа виновным, наверное, мама была уверена, что она не донесет — не сможет, а может, иначе говорить не могла… Тетя говорила, что она всегда отвечала одинаково: «Нет, не считаю». Она даже на суде сказала, что не согласна с законами, по которым можно так ни за что дать человеку десять лет.

Ее обвинили за несогласие с советской законностью. Она ту бумагу подписала. Суд был открытый, а директорша школы, в которой она работала, вышла на трибуну суда и сказала, что моя мать, Ольга Ивановна, не виновата, что она как жена доверяла мужу и может быть невиновной даже в том случае, если ее муж виновен. Ее тоже арестовали. Они вместе сидели в Ярославской женской тюрьме. Младшая тетя Айно успела до войны съездить туда. Она отвезла и для Веры Ивановны передачу. В Ярославле их обеих считали сумасшедшими — ведь у Веры Ивановны тоже был сын, а ее муж еще раньше куда-то исчез. Тетя прошлым летом на сенокосе рассказала мне про все это.

Моя мама, наверное, смогла бы спастись, если бы ее в детстве пугали, говорили бы ей, как мне, если расскажешь про то, что говорят дома, нас арестуют, а когда вырастешь и будешь говорить про то, что думаешь, с тобой будет то же, что и с твоей матерью. Но когда она была ребенком, нечем было пугать. Про мою маму, когда ее посадили, начали говорить, что она не выживет, с ее характером не спастись.

У нее была язва желудка и сильное воспаление седалищного нерва. Дедушка в Финляндии говорил, что там никто не выживает… Он не хотел, чтобы мы домой поехали, он побывал с политическими заключенными на торфоразработках под Лугой, когда его раскулачили.