Из дома

Парты подняли стоймя и придвинули к стенам, люди уселись прямо на пол. Вначале долго трещало и что-то мельтешило и прыгало на белой простыне на стене, а потом появилась надпись: «Человек из ресторана». Мальчишки затопали, засвистели, но Иван Георгиевич встал и сказал, чтобы была полная тишина, иначе смотреть кино невозможно.

В фильме показывали Ленинград, но называли его Петроградом, и там были такие красивые места, что все замерли от удивления.

Я шепнула Вале Дубиной, что я там жила. А она сказала, что это все в старину, теперь такого нет. Я подумала, что действительно в старину, потому что никаких таких комнат я не видела. Вернее, видела, но только в музее, очень давно, еще с папой. Он любил нас водить в музеи и рассказывать. Но в его рассказах получалось все как-то не так: будто такая красивая жизнь — это очень даже плохо и что так жили только помещики и буржуи. Я толком тогда не поняла, почему, если живут красиво, это только непременно плохие люди, но мой папа так все объяснял, когда мы ходили по музеям.

Вообще фильм был не очень понятный. Бабушка время от времени выглядывала из кухонной двери: она впервые в жизни видела кино, и ей было интересно, как это может быть, чтобы вроде бы картинки, а двигаются. На экране появилась комната, а на стене — большая картина, на которой была совсем голая очень красивая женщина. Тут моя бабушка не выдержала, вошла, схватила меня за руку и хотела вывести из класса. Но я прошипела ей по-фински, что если она не уйдет, я устрою скандал, закричу и позову учителя. Бабушка ушла, а после фильма она стала ругать младшую тетю Айно, говоря, что Бог нас наказывает за наши грехи. Я тоже хотела ей что-то сказать про то, что теперь все люди живут иначе, чем она жила, и почему же тогда других Бог не наказывает. Но тетя показала мне пальцем, чтобы я замолчала.

* * *

Лавка стояла посредине села Никольского, на горе. Тетя открывала ее каждый день и выдавала нескольким покупателям хлеб по карточкам. Это были всегда одни и те же люди — мы из школы, председатель сельсовета, товарищ Харуев, его секретарша Надя и уборщица. Остальные покупатели приходили за солью, спичками или просто так потолкаться в помещении. Иногда завозили мыло и гвозди, тогда бывала очередь. Но самым большим событием в лавке у тети было, когда она привозила водку из Калязина. Она уезжала за этой водкой обычно на двое-трое суток. Ездила тетя на лошади с Петькой Золотаревым, парнем из нашей деревни. В поход за водкой она обычно собиралась несколько дней. Бабушка пекла ей ржаные лепешки, делала творог, я взбивала на дорогу масло. С вечера, накануне отъезда тетя собирала около своей постели все теплые одежды, которые только были у нас: валенки, толстые шерстяные чулки, сохранившуюся папину шубу, теплый шерстяной платок и плед на ноги: ехать приходилось в сильный мороз.

Первая тетина поездка была неудачной. Когда она стала разливать водку, ее оказалось меньше, чем ей налили, и она пошла в сельпо к той заведующей, которая ее направила в Калязин. Оказалось, что все было правильно, только водку надо разбавить водой, да так, чтобы и себе доход был. Тетя спросила: «А что если обнаружится?». Та ответила, что такого не может случиться, если сам не перестараешься, все это делают, и все про это знают. Только воду кипяченую надо лить, посоветовала она. Тетя сказала, что заведующая оказалась хорошей, справедливой женщиной. С тех пор после каждого тетиного приезда из Калязина у нас топили плиту, кипятили воду, выносили котел с кипятком на лестницу охладиться и на нашей кухне в бидончиках разбавляли водку. В доме теперь всегда пахло спиртным, поскольку один бидончик с водкой постоянно надо было держать в доме, чтобы тете не надо было идти открывать лавку — приходили в разное время суток. Пол-литровой алюминиевой кружкой, которой бабушка до войны продавала молоко, мерили теперь водку. Тетя и бабушка терпеть не могли запаха водки, но нечего было делать. Тетя говорила, что навоз, который она возила в Кочинове со дворов, хуже пах.

В новогодний вечер после ужина Ройне и Арво удалились в класс. Я убирала посуду со стола, тети и бабушки сидели за столом и тихо говорили, пламя коптилки еле освещало их лица, они сидели, наклонившись друг к другу. Из класса раздались странные звуки, будто кого-то там рвало.

Тетя и бабушка вошли в класс, я тоже пошла за ними. Старшая чиркнула спичку, мы увидели их в углу. Ройне по-дурацки улыбался и икал, а Арво был весь перепачкан, плакал и повторял: «Isä, Isä» [37].

* * *