Из Египта. Мемуары

– Здесь, – сказала бабушка. Он стоял в дверях будки станционного смотрителя и слушал последние сводки на арабском.

– Ничего хорошего, ничего хорошего, – повторил он, направившись к нам. – По всему Египту объявили режим светомаскировки. Британцы, французы и израильтяне пошли в наступление. Кто знает, что теперь будет.

Впервые в жизни я видел отца на трамвайной остановке. Он всегда ездил на машине, не пользовался ни автобусом, ни трамваем, даже экипаж не брал. Сейчас, на платформе, папа казался скромнее и проще – рядовой пассажир, как отцы моих однокашников, ежедневно добиравшиеся на работу общественным транспортом. Таким он мне нравился больше.

* * *

Предложение кирио Янни держаться подальше от орудий Смухи оказалось разумным. Папа в тот вечер рассудил, что лучше на время боевых действий укрыться в Спортинге, в доме моей прабабки. В тот день туда уже перебрались два семейства вместе с прислугой, и обычно темная, унылая, старая викторианская квартира ожила.

– Разве вы не знали, что война началась еще днем? – попенял нам дедушка Исаак.

– Откуда? Мне никто ничего не сказал, – ответила мама.

– Главное, что все здесь, – перебила прабабка. – Давайте поужинаем, я умираю от голода.

Бабушка Эльза, которая вела хозяйство, всегда настаивала, что ровно в восемь должен звучать гонг на ужин.

На звук гонга из маленькой гостиной вышли еще люди: их я не видел два года, с прабабкиного столетия.

– Как же нас много, – заметила бабушка, – какая радость!

Тут мама вспомнила о покупках из бакалеи и о пирожных.

– Пирожные, надо же! – воскликнула бабушка Марта, услышав приятную новость. – И сколько их?

– Двадцать четыре! – ответили ей.

– Придумала тоже, пойти за пирожными во время воздушной тревоги, – проворчал дедушка Исаак.

Завыла сирена.

И тут же с улицы к нам в столовую кто-то рявкнул бесцеремонно: «Таффи аль-нур!», грубо выругался, повторил: «Таффи аль-нур!» и двинулся дальше по рю Теб – стращать соседей.

– Да они хоть знают, на кого кричат? – вспылил дедушка Исаак. – В прежние-то времена их по одному моему слову высекли бы и посадили на кол.

– А теперь их время, – заметил дедушка Нессим.

– Вот погодите, кончится война, и мы покажем этим дикарям. Долго я терпел их националистическую ахинею. С меня довольно.

– Будь у власти король…

– Нам нужен Моисей, современный Моисей, вот кто, – перебила бабушка Марта.

– Из Моисеев у нас разве что Вили, а ему не до того: он же теперь английский лорд. Так-то!

– Везунчик Шваб уже не с нами. – Дедушка Исаак закурил сигарету.

– Оставьте бедного Альдо в покое, – отрезала его вдова.

Бабушка Эльза во второй раз ударила в гонг. Я вошел в столовую; один слуга задергивал тяжелые шторы, второй прикручивал фитиль у керосиновой лампы, которую как раз поставили на буфет. Было темно. Взрослые окружили дедушку Исаака, который открывал бутылку вина, взволнованно гомонили, наперебой высказывая предположения о том, как станут развиваться события. Над столовой повис гул голосов.

Юный дядя Арно, сын бабушки Марты, был на грани паники.

– Давайте сохранять спокойствие, – дедушка Исаак поднял бокал.

– Prosit, – воскликнул кто-то, – мы такое уже видали.

Дети сидели на другом конце стола; нам было велено не шуметь. На мой вкус, кормили у прабабки всегда отвратительно. Я оглянулся на мать. В темноте она не могла читать по губам. Я наблюдал, как она рассеянно вынимает кость из рыбы, ни на кого не смотрит, ни с кем не говорит и явно думает о чем-то своем: отправив в рот кусок рыбы, мама на миг перестала жевать и еле заметно пожала плечами. Поймав мой взгляд, она качнула головой, спрашивая: «Почему не ешь?» – «Гадость жуткая», – скривился я в ответ.

– В чем дело? – вмешалась прабабка, заметив нашу пантомиму.

– Если не возражаете, мы пойдем позвоним моим родителям, – не растерялась мама. – Они, наверное, беспокоятся.

– Как угодно.

Мама махнула мне и вышла из столовой.

Держась за руки, мы пробрались по длинному, уставленному мебелью коридору. Я ориентировался на свет керосиновой лампы в столовой и на долетавшие из темной кухни голоса слуг.

Мы отыскали телефон. Мама на ощупь набрала номер. Едва Святая услышала меня, как у нее задрожал голос, и она разразилась знакомой тирадой на ладино, из которой я ни понял ни единого слова, но ее грубая ласка передалась по телефонным проводам.

– Почему вы раньше не позвонили? – спросила бабушка.

– Почему мы раньше не позвонили? – уточнил я у мамы.

Мама замялась.

– Скажи, что всё потому же. Она поймет.

– Ты поймешь. Мы не звонили всё потому же, – передал я Святой.

– Я ее мать, разумеется, я понимаю, – согласилась бабушка.

Я промолчал, решив, что она обращалась только ко мне.

– Ты ей не сказал. Скажи, что я ее мать, всегда ее пойму и думаю о ней.

– Она говорит, что думает о тебе, – повторил я уныло и небрежно, как всегда, когда приходилось передавать маме слова собеседника.

– И что я ее мать и все понимаю, – настаивала в трубке бабушка.

Я ничего не сказал в надежде, что бабушка решит, будто я произнес эту фразу одними губами.