Из глубины глубин

К тому времени Гленвей овладел собой, а это означает, что он вновь стал пленником своих привычек и страстей. Он не мог проявить невежливость по отношению к гостю, но чувствовал себя обязанным ревностно выступить в защиту своего драгоценного морского ящера.

— Возможно, — с трудом выдавил он, — вы плохо знакомы со свидетельствами.

И он стал приводить рассказы многочисленных достойных доверия очевидцев. Все они, сказал он, описывали одно и то же существо, но замеченное в разное время и в самых разных широтах. Он подчеркнул наличие рапортов офицеров и капитанов военного флота и увенчал список упоминанием рептилии, каковую ясно видели бородатые и непогрешимые джентльмены с борта «Осборна»[99], яхты самой королевы Виктории.

Улыбка Гейзекера становилась все шире. Услышав про «Осборн», он весело похлопал Гленвея по спине.

— Знаете, что они увидели, братец? Там бултыхалась сама старушка Виктория! Она решила немного понырять. Что скажете, ребята? — обратился он ко мне и стюарду, убиравшему со стола. — Вот и все, что они видели, можете мне поверить! Альберт, потри мне спинку!

Последнюю фразу он сопроводил пантомимой, изобразив плещущихся в волнах особ королевской крови; учитывая, что он к ним не относился и в эту минуту не плескался в воде, сделано это было, как мне показалось, весьма талантливо. Гленвей, как только что упомянутая августейшая особа, не видел причин для смеха. На его лице явственно боролись, как борцы на телеэкране, обида и недовольство — только боль, конечно, была настоящей.

Видя это и жалея, что затащил его на тот обед на Паумоа, я пошел на нежеланную жертву.

— Гленвей, — сказал я, — вы можете посидеть в вороньем гнезде вместо меня, а я постою за штурвалом.

Но Гленвей, прирожденный мученик, отказался от этого щедрого предложения и решил остаться на арене. Я полез на мачту, ощущая себя одним из тех римских патрициев, которые тайком сочувствовали ранним христианам в Риме времен Нерона, но в вечер гала-представления обязаны были занять ложу в Колизее.

Время от времени я слышал внизу взрыкивание: то был не лев, а смех Гейзекера. Вскоре я увидел, как Гленвей прошел по палубе и притворился, что осматривает небольшие сети для ловли планктона и водорослей. Через несколько минут вслед за ним явился и Гейзекер. Улыбаясь, он бойко и дружески заговорил с двумя матросами, сушившими сети. Матросы смущенно оглянулись на Гленвея, прежде чем рассмеяться. Было понятно, что шутка касалась морского змея. Гленвей бросил работу, прошел на корму и спустился вниз. Гейзекер прошелся по палубе, что-то мыча себе под нос и, не найдя отклика, двинулся вслед за Гленвеем. Наступила тишина — обманчивая тишина, что всегда тише правильной тишины. Затем Гленвей выскочил из переднего люка и стал оглядываться, словно в поисках укрытия. Но на яхте, даже такой большой, как «Зенобия», скрыться негде. Я понял, что Гленвей, видимо, выбрался через кладовую, оттуда проскользнул в камбуз и затем в матросский кубрик, бросив Гейзекера в салоне. Но Гейзекер был не из тех, кто остается брошенным больше трех минут. Три минуты прошли, я высунулся из вороньего гнезда и увидел, как из люка появился его мощный, потный торс.

Бывают такие огромные, жирные шутники, которые будто физически заключают вас в объятия. Я хотел бы оказаться в те дни подальше от экватора и Гейзекера, но должен был попытаться помочь Гленвею.

Гейзекер от него буквально не отставал. Иные люди, смутно понимая, что они кому-то неприятны, приклеиваются к несчастному с настойчивостью кошки, что и в толпе гостей найдет единственного ненавистника кошачьих. Эти люди вам не верят; они считают, что на самом деле вы от них в восторге: им щекочет нервы, их поражает, их бесконечно возбуждает сама невероятность того, что они кому-то могут не нравиться. Они требуют вашего внимания, они прикасаются к вам и радостно глядят, как вы отшатываетесь, они подступают еще ближе и изучают вашу чудесную дрожь, как если бы отвращение и дрожь были судорожными спазмами какого-то неслыханного любовного акта, что следует повторять снова, и снова, и снова.

— Эх, старина Глен! — сказал как-то Гейзекер после того, как Гленвей подпрыгнул, издал нечто, что я могу описать лишь как подавленный возглас, и поспешил укрыться в своей каюте. — Люблю этого парня. Мне нравится, как он относится к шуткам. Знаете, лицо вытянутое, серьезное, но сразу видно, что внутри он покатывается со смеху.

— Смените тему, — сказал я. — Шутки о морском змее он ненавидит. И я тоже. Они делают его несчастным, прямо с ума сводят.