Из глубины глубин

— Мне он ни к чему. Даже не собираюсь обращаться в наши газеты. Буду счастлив оставить их для вас. Домой-то вы намерены телеграфировать?

— Нет, если удастся напечатать репортаж здесь. То-то удивятся ваши британцы!

— Крикливый заголовок шириной в три столбца вам не поможет, уверяю вас. Англичан не так-то легко удивить.

— Я начинаю это подозревать. Неужели в вашей стране все ко всему равнодушны? — спросил он, глядя в окно. — Сколько лет этому фермерскому дому?

— Он совсем новый. Лет двести, самое большее.

— Хм. И полям тоже?

— Вон ту живую изгородь подстригали лет восемьдесят.

— Дешевая рабочая сила, а?

— Довольно-таки. Думаю, вы для начала предложите статью в «Таймс»?

— Нет, — сказал Келлер, глядя на Винчестерский собор[41]. — Это — как пытаться расшевелить стог сена. Только подумать, что «Уорлд» взял бы три столбца с иллюстрациями — и затребовал бы еще! Отвратительно.

— Но «Таймс», возможно… — начал я.

Келлер со злостью швырнул газету в угол купе. Она развернулась во всем аскетическом величии своих столбцов и шрифта — раскрылась с треском, как переплет энциклопедии.

— Возможно! Проще пробить броню крейсера! Посмотрите хотя бы на эту первую полосу![42]

— Немного обескураживает, правда? — сказал я. — Но вы можете обратиться в какой-нибудь развлекательный бульварный журнал.

— И подарить им мою… нашу сенсацию? Да это священная история!

Я показал Келлеру газету, которая должна была ему понравиться — образцом для нее послужили американские издания.

— Мило, — сказал он, — но не то. Мне больше по душе широкие старомодные столбцы «Таймс». Хотя за редакторским столом, должно быть, сидит какой-нибудь епископ.

Едва мы прибыли в Лондон, как Келлер исчез в направлении Стрэнда. Не могу сказать, чем он в точности там занимался. Кажется, он вторгся в редакцию одной вечерней газеты без четверти двенадцать дня (я сказал ему, что в это время у британских редакторов, как правило, работы мало) и упомянул мое имя как свидетеля.

— Меня чуть не выставили, — кипятился он за ланчем. — Стоило сослаться на вас, как старик попросил вам передать, что ваши розыгрыши всем надоели, что вы прекрасно знаете, куда и когда нужно приходить, если хотите что-то продать, и что они скорее увидят вас на виселице, прежде чем выдадут аванс за еще одну вашу чертову байку. Правда в этой стране, похоже, никого не интересует.

— Замечательно. Этого и следовало ожидать, Келлер. Вы наткнулись на стену, только и всего. Почему бы вам не оставить английские газеты в покое? Телеграфируйте в Нью-Йорк. Там напечатают что угодно.

— Но именно поэтому я и хотел опубликовать материал здесь! Как вы не понимаете?

— Я давно все понял. Так вы собираетесь отправлять телеграмму?

— Да, собираюсь, — отрезал он чересчур решительным голосом человека, который не может ни на что решиться.

После мы долго гуляли по городу — по улицам, что лежат меж мостовыми, как каналы застывшей, спаянной воедино лавы, по мостам, выстроенным из несокрушимого камня, по подземным переходам с бетонными фундаментами и стенами в ярд толщиной, среди домов, что простояли века, и сбегающих к реке ступеней, словно высеченных из цельной скалы. Черный туман заставил нас укрыться в Вестминстерском аббатстве, и, стоя там в темноте, я слышал шорох крыльев умерших столетий, кружащихся над головой Личфилда Э. Келлера, журналиста из Дейтона, Огайо, США, который хотел удивить британцев.

Он споткнулся, всматриваясь в густую темноту, и шум города вновь достиг его пораженного слуха.

— Пойдемте на телеграф, — сказал я. — Разве вы не слышите, как взывает к вам нью-йоркский «Уорлд», как жаждет заполучить репортаж о великом морском змее, слепом, белом, пахнущем мускусом и смертельно раненом при извержении подводного вулкана, и о том, как любящая подруга проводила его в последний путь средь волн океана, свидетелем чего был гражданин Соединенных Штатов Америки, неустрашимый, находчивый, талантливый репортер из Дейтона, штат Огайо? Трижды ура штату каштанов! Веселей! Открывай ворота! Жж-ж! Бум! Трах!

Келлер был выпускником Принстона и нуждался в поощрении.

— Вы выиграли на своем поле, — отозвался он, доставая из кармана исписанные листы вместе с бланком телеграммы, которую уже успел написать. Он сунул бумаги мне в руки и простонал:

— Я сдаюсь… Если бы я не приехал в вашу проклятую страну… если бы я отправил все из Саутгемптона… если вы когда-нибудь попадетесь мне западней Аллеганских гор… и если…

— Ничего страшного, Келлер. Это не ваша вина. Виновата ваша страна. Будь вы лет на семьсот старше, вы поступили бы, как я.

— И что же вы намерены делать?

— Написать. Но так, как будто все это вымысел.

— Рассказ?

Это было сказано с полновесным отвращением журналиста к художественной словесности — незаконному ответвлению нашей профессии.

— Называйте, как хотите. Я называю это ложью.

И это стало ложью. Ибо правда — дама нагая, и если она случайно выныривает со дна морского, истинному джентльмену подобает облечь ее в цветистую юбочку строк или отвернуться и сделать вид, что он ничего не видел.

1892

Пер. С. Шаргородского