Из Гощи гость

Пан Феликс шел в атаку, скользя и оступаясь, размахивая своею шпагою, побывавшею во многих переделках. Уже не более десяти шагов надо было сделать пану Феликсу, чтобы подойти к шишам этим вплотную и пощекотать их отточенным, как бритва, булатом… Уже пан Феликс явственно видел в руках одного из них кистенек с нагвозженным ядрышком и разглядел плоское лицо другого, его лошадиные зубы и в ухе медную серьгу… Плосколицый вдруг крикнул толстым голосом, и оба злочинца сразу подобрали полы и, не мешкая, пустились в проулочек, предоставив доблестному пану уже одному, без провожатых, добираться до своей квартиры.

Князь Иван у себя на лавке, ежась под палевой своей шубой, слышал, как вломился в сени беспокойный пан Феликс; как барабанил он каблуками, сметая с ног своих снег; как наполнил он свой закуток за дощатой перегородкой смехом, стуком, руганью и воркотней. Но спустя малое время стихло и у пана Феликса, и умолкла запорожская песня под Городком. В ночи, в снегах, в пустыне, у русской земли на краю стоял теперь молча Путивль, точно сторож, опершийся на копье, точно дозорный, высланный от московских городов к рубежам поискать татарского следу, посмотреть, не крадется ли враг.

X. Воры

Догорал последний костер за кирпичною стеною. Со стороны Гремячей башни подошла к крепости последняя запорожская хоругвь. Заиндевели шапки на степных рыцарях; конским навозом и дегтем вымазаны были их широкие красные шаровары. Кони казацкие фыркали на холоду, и протяжно, перебивая друг друга, скрипели полозья бесчисленных саней, строившихся полукольцом позади спешенных полков. Димитрий, насилу уложенный Хвалибогом в постель, зачарованно прислушивался к этому скрипу и, сбросив с себя одеяло, несколько раз, ступая по коврам босыми ногами, подбирался в темноте к ставням и приникал ухом к пахнувшему пылью сукну. Но на улице уже стихло все: и гиканье, и стук, и скрип.

Утром чуть свет Димитрий уже был у конюшен. Там, едва удерживаемый толпою конюхов, прядал из стороны в сторону дикий карабаир [44]в сыромятном наморднике на храпе — подарок ногайского князя Истерека. Димитрий, не выждав нимало, свистнул неистово и, не вдевая ноги в стремя, только ухватившись руками за луку, вскочил в разделанное бирюзою бухарское седло. Караковый копь взмыл вверх, но сразу почуял колючую шпору в холеном боку и крепкую руку всадника, со страшною силою натянувшую поводья. И замиренный зверь тяжело пал на передние ноги. Он словно врос всеми четырьмя копытами в снег и только подрагивал мелкою дрожью да косил глазами, в которых горел кровавый огонь. Димитрий снова прошел шпорами по золотистым его подпалинам, и конь словно разговорился всеми дробными своими побрякушками, он легко заплясал под всадником и такой же колышущейся побежкой поплыл к открытым воротам. Воевода Рубец да князь Иван Хворостинин с паном Феликсом Заблоцким едва поспели за быстрым, как всегда, Димитрием. Они нагнали его у городской бревенчатой стены и стали все четверо осторожно один за другим спускаться по накатанному, скользкому взвозу.

Димитрий намотал на одну руку повода, а другую поднес козырем к шапке. Он встал в стременах и вытянулся немного вперед. Белое еще вчера поле с черневшими кое-где земляными избушками Баженкиной рати было теперь мутно и грязно от дыма, помета, казачьих коновязей и человеческих толп. И гул шел оттуда; все ближе, все явственнее становились голоса — уже не с поля, а где-то здесь, сейчас же за поворотом. Стрельцы, посадские ребята, горластые бабы — целый табун людей вывалил из проулка и стал подниматься по взвозу всадникам навстречу. Впереди, в расстегнутом тулупе, шел рослый молодец, который волок за собой на поводу плосколицего человека, упиравшегося, мотавшего из стороны в сторону пегой бородой. А за ними гнали какого-то безногого калеку. Поползень этот вертелся на своих колодках, кувыркался на снегу и все норовил проюркнуть в сторону меж ногами погонщиков своих. Но те зорко следили за ним, подгоняя его шлепками вперед, вверх, к стене на взвозе.

Димитрий придержал коня, обернулся к воеводе Рубцу, глянул на него в недоумении.

— Ах, собачьи дети! — молвил растерянно воевода. — Что затеяли! Эй вы, мужичьё!

Но толпа, не умолкая и не останавливаясь, продолжала ползти вверх по крутому взвозу. И только тогда притих весь этот люд, когда признал он в безбородом всаднике царевича, а рядом с ним — прыткого воеводу своего Рубца.

Рубец выехал вперед, заслонил плечищами своими и высокой шапкой одетого по-гусарски Димитрия.

— Для чего мужик сей заарканен? Куды гоните вы его? Что еще затеяли, охальники?

— К тебе, батюшка, и гоним, — загалдели в толпе.

— К твоей милости волокём.

— На суд к тебе, на расправу.

— На казнь.

— Хочешь — казни, хочешь — милуй. Твойское, Василий Михайлович, то дело. А мы в том богу не грешны, царю не виноваты.

— Вестимо…

— Знамо…

— Что уж!..

— Чего уж!..

— Стой! — крикнул Рубец. — Говори один кто. «Вестимо» да «знамо», «что уж» да «чего уж», а дела так и в два года никакого не свершить.

— Батюшка милостивец! — пал вдруг на колени заарканенный мужик.