Из Гощи гость

Стали падать на колени те, что очутились к Лобному месту поближе; напиравшие сзади смяли их вмиг; стон и плач и хрипение поднялись над площадью вверх, к гулким волнам панихидного колокола, плывшим из Кремля. Голос протопопа прорывался сквозь густой звон:

— Слышим, братия, плач непомерный: сиротою стала Русская земля. Нет теперь просветителя, всенародного печальника, правителя мудрого, работника неустанного, устроителя государства, миролюбца и миротворца.

Протопоп вытер алым платком мокрое от слез лицо и продолжал, захлебываясь в рыданиях:

— Зачем покинул ты нас, добрый гигант, светлодушный, нищелюбивый, правосудный?

Звон становился все гуще, стенание кругом все громче; протопоп из последних сил выкликал одно за другим:

— Горе нам! За грехи наши; за измены; за малодушие; за непостоянство; за раздор…

— Увы нам! — кричало все вокруг Лобного места, вокруг протопопа, вокруг толстоголосого и Акиллы. — Горе, горе…

— Горе! — крикнул наконец и Акилла, взмахнув клюшками. — Позволь же и мне лоб перекрестить!

Толстоголосый глянул на Акиллу в изумлении и, ничего не понимая, разжал свою руку. Акилла ударил его клюкой по глазам и завертелся в толпе.

XV. Прерванная повесть о бражнике, как он попал в рай

Жарким утром выступил Димитрий из Путивля с польскими хоругвями, с казачьими станицами, с татарами-ордынцами и московскими стрельцами. Под тучею пыли потускнел серебряный Сейм, посерели камыши и осока, где прятались рыбачьи челны, и, задыхаясь, стали падать на воду зеленые стрекозы. Только к вечеру улеглась пыль на избитом копытами шляху, а уже над Клевенью-рекой поднялось теперь красное пыльное облако, над белыми меловыми горами к закатному солнцу плыло оно. Ковровый шатер с вызолоченным яблоком на вершине раскинули молодому государю на высоком клевенском берегу.

Димитриева рать шла теперь открытой дорогой, привечаемая колокольным звоном, предводимая уже и годуновскими воеводами, передавшимися на Димитриеву сторону после внезапной смерти царя Бориса. В Кремле московском еще сидел новый царь Федор Борисович, но что ни день летели от Димитрия в Москву гонцы с извещением «о природном государе Димитрии Ивановиче», достигшем наследственной вотчины и ныне грядущем на прародительский престол.

В Туле Димитриево войско отдыхало три дня. В лагере Димитрия с утра и до ночи толпились тульские люди: дворяне-помещики из уезда, лавочники, оружейники и мужики-серяки. Они падали ниц перед Димитрием и, заметив где-нибудь около монашескую манатью на коренастом чернеце, совались спроста к Отрепьеву за благословением. Григорий, глазом не моргнув, осенял их крестом, тыкал им в уста свою волосатую руку и принимал дары. Но на второй день он стал уже собираться в путь, не дожидаясь Димитрия, замешкавшегося на отдыхе в Туле и шедшего к Москве медленно, от города к городу, от пира и гостьбы к пиру и гостьбе.

— На Москву как приедешь, — напутствовал Отрепьева Димитрий, — толкнись и на патриарший двор, к великому господину Иову, патриарху: авось признает тебя и патриарх, авось не забыл он книжного своего писца… Ну, да у меня уже припасен другой великий господин… А Иова — в ссылку! — топнул ногою Димитрий. — Не хотел он наших пирогов ести, пусть-ка теперь сухаря ржаного погложет да водою запьет.

Отрепьев собрался быстро. Вместе с ним собрался и князь Иван, Иван Андреевич Хворостинин, новый Димитриев окольничий [52]. Ему тоже нужно было в Москву поскорее: там он покинул, тому уже более полугода, дом свой и двор. В Туле и за Тулой, на великом зеленом просторе, отцветала липа, и в чаще ветвей бранились синички невесть из-за чего. «Ди-ди-ди, ди-ди-ди», — бросали они сердито друг дружке, словно выкладывая одна о другой всю подноготную без страха и стыда. А черноризец и сам бубнил неумолчно у князя Ивана под ухом, потешая его всю дорогу.

— Расскажу тебе повесть, — вещал он, раскачиваясь на гнедом жеребце конь о конь с князем Иваном. — Расскажу тебе повесть о бражнике, как он попал в рай. Послушай об этом.

И князь Иван, чуть наклонив голову в сторону словоохотливого чернеца, слушал его рассказ.

— Жил-был бражник, весьма прилежный к питию хмельному, — приступил Отрепьев, умерив немного ход ретивого коня. — Каждый день пил бражник вино, называемое горелка; лил в утробу чарками, и кружками, и стопами великими. И, когда помер в некий день, к раю привалил пьян и начал у райских врат толкаться шумно. Бежит, не мешкая, вратарь к воротам, апостол Петр; ключей у него связка на поясе бренчит, упарился старик, кричит:

«Какой шум неслыханный! Зачем толчешься шумно в место свято? Кто ты таков, толкущийся?..»

И молвил бражник:

«Я есмь бражник и не мог без вина жить; ныне ж хочу и я в раю у вас быть».

Но апостол в ответ бражнику через тын:

«Что ты, окаянный, собачий ты сын! Сколь пьянством на бога изверг ты хулы, так и в рай тебе не можно никоторыми делы. Бражников пускать не ведено, запрещено…»

Все же бражник в ворота тянется, шепчет в ворота пьяница:

«Кто ты сам, отче? Голос твой слышу, а имени твоего не ведаю».