Из Гощи гость

— Да и чего вы, собачники, затеяли!.. — кричала она во весь голос, наскакивая невежливо то на аптекаря, то на Кузёмку. — Да и где ж это слыхано!.. Девку немец хочет лечить беспамятную, сиротку… Да как станет она, сиротинка, людям в очи глядеть после басурманской твоей лечбы?..

Тут Антонидка залилась слезами, и Кузёмка поскорей увел немчина прочь. И немчин, сидя уже в возке, расспросил, как умел, Кузёмку про девку хворую, достал у себя из коробейки синюю скляницу с мутным снадобьем и велел поить девку этим снадобьем перед утренней зарей что ни день. Немчин уехал, а Кузёмка понес скляницу Антонидке в поварню. Антонидка, не говоря ни слова, швырнула скляницу в поганую лохань, а Кузёмку стала гнать из поварни на двор. Кузёмка, не споря с развоевавшейся стряпейкой, пошел к себе на задворки — в память прийти от всего, что обернулось на глазах за последние два дня: Отрепьев, и девка, и Шуйский, разбойники, немчин…

— С ума сойти, — стал даже разговаривать сам с собой Кузёмка, пробираясь в наступившей темноте между телегами, спотыкаясь об оглобли, о вилы, о грабли, не убранные на ночь. — Дело простое… С памяти собьешься как раз…

Но тут Кузёмка вздрогнул от нового стука в ворота, куда кто-то ломился нагло, не считаясь ни с чем.

— Я чай, не кабацкий двор наш — ворота ломать! — крикнул Кузёмка, обернулся и ахнул.

Вся улица светилась заревом, точно загорелось там в церкви у Ильи от непотушенной свечки либо за тыном у соседа-дьяка от перекаленной каменки в бане. Кузёмка кинулся к избушкам дворников, поднял их всех на ноги, и они всею оравою, кто с ведром, кто с секирой, ринулись к воротам.

XXIV. Гости

Они неслись через двор с ревом и гиком; из поварни выскочила на крыльцо распатланная стряпейка; князь Иван с перевязанной головой высунулся за окошко. Дворники добежали до ворот, вышибли колок из калитки и, давя друг друга, вытиснулись на улицу. А там с перепугу показалось им целое войско с пищалями, с копьями, с дымными факелами, притороченными к седлам. И у самых ворот вьются на горячих конях двое вокруг третьего — безбородого человека в малиновом опашне, в лисьей шапке, из-под которой выбились по бокам рыжеватые букли. Пропихнувшиеся на улицу, с Кузёмкою во главе, дворники сразу секиры опустили, ведра разроняли, разинули рты и словно и вовсе окаменели от такого дива. Но те двое у ворот на конях горячих наехали вдруг на дворников, чуть конями их не потоптали, стали кричать осердясь:

— Открывай ворота государю-царю!.. Гей, мужичьё, поворачивайся!..

Дворники, услыхав такое, на колени попадали и так, на коленях, убрались обратно на двор в калитку. Там только они вспрянули на ноги резво и кинулись подальше от див таких — к себе на задворки. Один Кузёмка стал хлопотать у ворот: столб вынул, створы распахнул, подворотню выставил. И въехало войско на хворостининский двор, с коней слезли ратники, огни свои притушили, взялись дичину потрошить, — видно, с охоты возвращались они вместе с царем.

На крыльцо вышел князь Иван и, держась за перила, стал спускаться по лестнице — необычайного гостя встречать. Но гость этот в лисьей шапке уже сам прыгал вверх через ступеньку, князя Ивана за руки схватил, вскричал звонко:

— Да что ты, Иван Андреевич!.. Лица на тебе нет, а ты по лестнице пялишься.

— Встретить тебя, государь, иду; поклониться, за честь спасибо тебе молвить.

— Не надо, не надо, — замахал руками гость. — Ступай себе с богом в хоромы. Пойдем, я помогу тебе.

Димитрий обхватил князя Ивана по поясу и вместе с ним поднялся наверх, сенями прошел и в столовую палату вышел. И вслед за ними туда же вошли Масальский-Рубец и Петр Федорович Басманов.

— Вот-ста я и у тебя, Иван Андреевич, — молвил Димитрий, усадив князя Ивана на лавку и оглядываясь вокруг. — Не бывал никогда у крайчего моего. Живешь небогато…

— По достаткам и житьё, государь, — улыбнулся князь Иван. — Не с чего мне в золото хоромы наряжать. А я и не плачусь тебе.

— Добро, — тряхнул кудрями Димитрий, расхаживая по палате, куда Матренка успела притащить все подсвечники, сколько было их в доме. И множество свечей пылало по всему покою, на столах, на подоконниках, по стенам, в небольшом железном паникадиле, свесившемся с потолка.

— Добро, — повторил Димитрий, вскидывая то на князя Ивана свои водянисто-голубые глаза, то на Басманова с Рубцом, присевших на другую лавку, рядом с зеленой муравленной печкой. — Будет у нас, Иван Андреевич, еще дело впереди. А теперь поведай мне о беде своей. Шуйский Василий Иванович приезжал нынче в Думу. От Шуйского по всей Думе и пошло: с Хворостининым-Старковским беда. Скажи, как это стряслось с тобою?

— Лиха такого, государь, я чаю, на Москве никогда не изжить, — ответил князь Иван. — Спокон веку здесь так… Вот достало и мне. От Шуйского ж ворочались мы вчера с мужиком стремянным вдвоем: устроил он, Василий Иванович, пир, так вот уж после пира ворочались… Выскочило двое на нас с каменьем, с пистолями, с кистенями, стали мы с ними биться… Ну вот, государь, добро — по собольему околышу кистень пришелся…