Из какого копытца напиться

«Быстрее можно? — прорычал папа. — Губа ускользает из рук». Он обернул ко мне окровавленное лицо, узнал меня и опять прорычал: «Где мама?» — «Ремешок ищет твой».

Наконец я выдернула тесемку и подала ему. Папа протянул мне руку. Я совала ему тесемку в руку, а он не брал.

«Уберите ребенка! — кричала какая-то женщина истошным голосом. — Безобразие, уберите ребенка!»

«Это мой ребенок!» — громко сказал папа.

У меня внутри просто все затеплилось от гордости. И тогда папа опять зло зарычал на меня: «Бестолочь, вытри мне руку, она скользит от слюны и крови, мне не удержать губу».

Я, сорвав с головы вязаную шапочку и вытирая папину руку, думала с гордостью, что на чужого ребенка он бы не стал так орать.

«Это мой ребенок!» — опять и опять повторялось у меня в ушах.

«Кира, отойди», — задыхаясь, пихнула меня мама.

«Ну нет, — подумала я, — если бы папа сейчас сидел на тигре, крокодиле, гремучей змее или динозавре, я бы тоже не боялась и не отошла».

«Аппарата нет, украли! А пальто и шапка вот». — «Нашла время, завязывай! Сильней узел тяни. Сильней!» — «Больно будет. Как он тебя! Ты весь в крови…» — «Господи, да можешь ты затянуть что есть силы… Теперь второй узел бантиком, чтобы сдернуть быстро. Семейка…»

Верблюд сильно задергался, задрожал всем телом, а ноги вытянул ровно-ровно.

«Вы шею не ослабляйте, пусть так минут десять полежит», — сказал папа девушке, не отпуская верблюжьей головы.

«Зачем ты больно так губе его сделал?» — спросила мама.

Мне тоже было непонятно, зачем мучить зря верблюда, но я бы не решилась сейчас спросить.

«Он вертолета напугался, а сейчас, кроме боли, ему ни до чего нет дела, и про свой страх забудет. А боль уберем — опять смирным станет…»

Папа раздвинул пальцами верблюжье веко. Огромный лиловый зрачок дрожал.

Поезд остановился и сразу опять пошел.

«Полторы минуты стояли», — ответила кому-то проводница.

Но мне показалось, что поезд только чуть притормозил и опять тронулся. К нам вошел мужчина с реденькими светлыми волосами и с розовым-розовым лицом. Он был маленького роста и очень худенький. Под брезентовым пиджаком виднелась вылинявшая клетчатая рубашка. Такая старая — лет сто ей, не меньше. Но главное — он был в брезентовых рукавицах и с нежной, как у грудного ребенка, кожей лица.

— Здравствуйте, молодые красавицы!

Мы дружно и весело ответили:

— Здравствуйте!

— Это станция была? — спросила тетя Зита.

— Полустанок.

— Неужели тут живут? — спросила мама.

— Еще как! Тут такая жизнь, самая что ни на есть. Бьет ключом. Тут, чем бы живее, тем ценнее.

Мы втроем быстро заглянули в окно. Картина была та же — ровная земля.

— Весело, — вздохнула мама. — Ни деревца, глаз остановить не на чем, кустики и те жалкие.

— Не такие они и жалкие. Голыми руками не возьмешь: на них колючки ого-го.

— У вас для них рукавицы? — спросила я.

— Все продумано! — подмигнул мне мужчина.

— Как вас зовут? Вы нам нравитесь, — сказала тетя Зита.

— Борис, а папу Сережей зовут. Вы не обидитесь, если я посплю? Эх, наверх бы!

— Полезайте, конечно, — с готовностью согласилась я.

— Ты бельишко с постели сними, а матрац оставь.

Мы вышли и постояли в коридоре. За окном было ровное невспаханное поле с бурой травой. Только далеко у горизонта, как и у нас, виднелись тракторы, тракторы и еще много-много тракторов.

Было светло, но они шли с зажженными фарами.

— Какой приятный мальчик Борис Сергеевич, — сказала мама.

— Какой он мальчик, мама? Взрослый дядька. Веселый просто. Дядя Женя тоже иногда дурачился, как мальчишка.

— А вы заметили, девочки, какая у него кожа на лице?

Тетя Зита оглянулась, не слышат ли нас.

— Помнишь, Тома, я говорила?.. Ну, на Алтае есть бабки, они составляют из трав мази. Такой мазью мажешься и еще настой из трав пьешь — и будь тебе хоть семьдесят лет, а кожа станет, как у двадцатилетней. Наверняка он такую бабку знает. Они скрывают состав от чужих, знаешь как?

— Зита, помешалась ты на травах. Молодой парень, вот и кожа молоденькая.

— У Кирки кожа, по сравнению с его, и то грубая. Что же ему, девять лет, по-твоему?

Я незаметно провела пальцами по лицу, но ничего грубого не обнаружила.

— У него кожа, как у грудного ребенка. У Гали Рассказовой я видела братика трехмесячного, так у него тоже такое личико розовое. Что же в этом хорошего? Дядька, а с таким лицом!

Тетя Зита посмотрела на меня с завистью и сказала:

— Кира, Кира, счастливая ты. Ничего ты еще не понимаешь.

— Чего тут не понимать: вы с мамой хотите быть красивее. Только маме зачем это? Она и так…

Но мама сделала такое страшное лицо, что красивой ее назвать сейчас было невозможно.

Тетя Зита взялась за ручку нашего купе и сказала:

— А я у него спрошу про лицо. Вот увидишь: у него бабка.

— Зита, неудобно. Стыдно, наконец, о таком спрашивать.

— Спрошу.