Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Присутствуя в суде, я снова невольно припоминал прошлое. Я вспоминал, что, например, в Галиции, во времена императорской Австрии, в судах были вполне равноправны все три языка, на которых говорило местное население: польский, украинский и немецкий. И вот теперь, после торжества идеи самоопределения народов, даже в этом элементарном вопросе начала толерантности уступили место национальному гнету. Неужели — думал я — лозунги национального равноправия действительны только для ирриденты[157] и на время революции, предаваясь забвению, как только цель освободительного движения достигнута?..

На восточных окраинах («крэсах», как их называли по-польски) применялись, в польском переводе, все кодексы русского материального и процессуального права: законы гражданские и уголовные, уставы гражданского и уголовного судопроизводства. Однако, в уголовном уставе была сделана весьма существенная купюра: был уничтожен суд присяжных. Как известно, во времена старого режима суд присяжных не действовал в Царстве Польском. Теперь, став хозяевами на своей земле, поляки еще не успели его ввести и, что особенно прискорбно, уничтожили его на своих «крэсах», где население уже шестьдесят лет пользовалось этой наилучшей формой уголовного суда. Мой чичероне, успевший в качестве подпрокуратора в значительной мере утерять свой прежний адвокатский образ мыслей, объяснял такой строй польской юстиции тем, что «этика в народе еще не установилась».

Присутствуя теперь в качестве слушателя в заседании выездной сессии, мне пришлось увидеть своими глазами, как бесприсяжный суд воспитывает в народе этику.

Суд заседал в парадном зале какого-то клуба. Из-за плохой акустики и вследствие недостаточного знания языка, я не вполне уловил смысл обвинения и плохо понял речь прокурора. Видел я только, что судебное следствие заняло минут двадцать, что прокурор сказал всего несколько слов, и что защитника не было вовсе. Процесс произвел на меня впечатление мелкого дела в съезде мировых судей — дела о краже селедок с базарного лотка или чего-либо в этом роде. Когда суд удалился на совещание, прокурор спустился с судейских подмостков и подошел ко мне. Он показался мне как будто смущенным.

— Сегодня один из тех редких случаев, — сказал он, не выжидая моего вопроса, — когда я нашёл необходимым требовать для подсудимого смертной казни. Обвиняемый — гнуснейший тип большевистского наводчика.

Я был ошеломлен. Как?! Этот съезд мировых судей может приговаривать к смерти? И в таком порядке — после получасового разбирательства, без участия защиты? А он, мой товарищ, любимый всеми за свою чистую душу, — в качестве прокурора требует казни сидящего перед ним мужика, который ничего не понял из его речи и не имеет никаких средств к защите?

К счастью, суд не пошел так далеко в деле установления в народе этики, как того требовал прокурор. Подсудимый был приговорен к 15-ти годам каторжных работ.

* * *

Ровно — заурядный уездный город Волынской губернии — теперь, благодаря своему положению вблизи новоиспеченной русско-польской границы, было полно лихорадочного оживления. Непрерывный поток людей — репатриированных поляков и русских беженцев — изливался сюда с Востока. Ровно стало первым более или менее крупным пунктом, в котором сосредоточивались все вновь прибывшие эмигранты, и откуда они расселялись в различные стороны. Здесь уже была довольно регулярная почтовая и телеграфная связь со всем миром; отсюда была поэтому возможность снестись с родными и получить от них визы и деньги на дальнейший путь. В Ровно функционировали отделение американских филантропических организаций — Joint'а и Hias'а, — которые с утра до вечера осаждались просителями.

Не менее интенсивна была коммерческая жизнь города. Никогда в прежние времена, — говорили старожилы, — Ровно не видывало подобного оживления. Для нас же, приехавших из опустевшего и омертвевшего Киева, уличная картина ровенской жизни казалась какой-то феерией.

Ровно когда-то жило Киевом — киевскими газетами, киевскими учебными заведениями, поездками местных помещиков в Киев на «Контракты», рассказами о киевских театрах и магазинах. Теперь положение переменилось: Киев стал глухой провинцией по сравнению с блистательным Ровно.

Наш глаз, привыкший к убогости, к подавленности, к лохмотьям и заплатам, был поражен видом самодовольной, расфранченной толпы, видом ломящихся под тяжестью товара магазинных полок, видом переполненных ресторанов и кафе, видом всяческих признаков довольства, изобилия и мотовства. Мы были как дети в магазине игрушек… Каждая площадка, нагруженная ящиками с каким-нибудь товаром, казалась нам чем-то необычайным; мы не могли отделаться от мысли, что вот сейчас ее остановит милиционер и заставит повернуть обратно — в сторону района или Чеки…

Жители Ровно, видимо, и сами восхищались и гордились всем этим великолепием.