Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Фигура Г.П.Гуревича напоминает мне горячие споры, которые мы вели с ним по одному из самых тягостных вопросов, с какими пришлось столкнуться Комитету, — по вопросу о судьбе бывших служащих жандармского управления и охранки. Февральский переворот произошел у нас, как я уже говорил, не только абсолютно бескровно, но и вообще совершенно безболезненно. Не было никаких насилий и эксцессов. И из огромной массы служителей старого режима, единственные подвергшиеся аресту — были жандармы и охранники. Впоследствии, для установления индивидуальной ответственности и вины каждого из арестованных, при Исполнительном комитете была организована следственная комиссия, в состав которой вошли лучшие криминалисты из киевского судебного и адвокатского мира. Эта комиссия допрашивала заключенных и свидетелей и затем сообщала свое заключение Исполнительному комитету. В большинстве случаев заключения комиссии были в смысле немедленного освобождения арестованного. Но в Комитете каждое такое заключение неминуемо вызывало бурю протестов, и особенно неистовствовал в таких случаях представитель коалиционного студенчества.

Я всегда всеми силами отстаивал заключения следственной комиссии. Как человеку, прикосновенному к судебному делу, мне претила вся эта процедура заочного суда над людьми, действовавшими в согласии с существовавшими в данное время законами, а иногда и в согласии со своими политическими убеждениями. И во всяком случае, прежде чем судить, необходимо было установить какие-либо общие правила, устанавливающие сущность вины и меру ответственности. Тут же нам предлагалось решать судьбу живых людей, руководствуясь исключительно тем, что впоследствии было названо «революционным правосознанием», — притом производить это как-то между делом, посреди десятка неотложных вопросов порядка дня…

Своим противником я имел, кроме Гуревича, обычно также А.В.Доротова, который откровенно признавался, что не может спокойно говорить ни об одном провокаторе и шпике. Один раз он в пылу полемики довольно резко задел адвокатуру, составлявшую главный контингент членов следственной комиссии. В своем ответе я напомнил оказавшиеся пророческими слова В.Д.Спасовича о том, что адвокатура должна быть и оставаться независимой — и в царском застенке, и в революционном трибунале…

Я с тем более легким сердцем настаивал на освобождении бывших жандармов, что и в чисто политическом отношении не видел от этого ни малейшего вреда. Для меня было совершенно ясно, что постоянное запугивание контрреволюцией, которым занимались слева, было либо сознательной демагогией, либо простым неразумением и наивностью. Никакой опасности справа нашей революции не грозило. Эту опасность нужно было создавать, чтобы иметь предлог для проведения якобинской политики. Что же касается рядовых полицейских и других чиновников старого режима, то я не сомневался в том, что им нужно было только дать возможность прислуживаться новым господам. Это бы их абсолютно обезвредило и вместе с тем принесло бы пользу делу, так как наши новые учреждения весьма нуждались в техническом опыте старых служак. — Понятно, что жандармы вызывали чувства, которые трудно было подавить. Но незачем было поддаваться этим чувствам и совершенно недопустимо было давать им заглушать голос разума…

Очередные заседания Исполнительного комитета происходили три раза в неделю, примерно от 1 часа до 5 часов дня. В остальные дни заседал президиум Комитета. Председательствовал всегда Страдомский, членов Комитета собиралось в обыкновенные дни человек десять. Прения по каждому вопросу, — как водится на русских заседаниях, — затягивались бесконечно, и повестка никогда не бывала исчерпана к концу заседания. Она переходила, разбухая и удлиняясь, с одного заседания на другое, как своего рода edictum translaticium[15].