Из круга женского: Стихотворения, эссе

Но, слагая гимн незримый,
День и ночь неутомимо
Буду ждать я у порога,
Проходи же молча мимо.

Когда-то облаченная в белое, героиня оборачивается черницей, но не заточение монастыря, а женская забота о детях становится определяющей:

Рассыпалось все на свете.
Не стало ни мужа, ни брата,
Остались только дети.
Их больше, чем было прежде,
Собой мы их заслоняли,
В изношенной, тесной одежде
Милей еще, чем бывали.
Им нужно, чтоб их любили,
И нужно, чтоб их одели…
О, если б они свершили
Все то, что мы не сумели!

Эрос становится Caritas, а забота о детях — единственной надеждой на будущее после того, как настоящее рассыпается в прах. Смысл возникает только в гуманном деянии, в служении людям.

Герцык в стихах и в прозе перетолковывает столкновение с историческим террором 1918 года в христианский дискурс испытания.

Я заточил тебя в темнице.
Не люди — Я,
Дабы познала ты в гробнице
Кто твой Судья.

Вина за страдание возложена не на палачей — она разыскивается внутри себя:

Одно лишь мне не изменило —
Предвечная вина моя.
Она одна в себе сокрыла
                Где я.

Личность может найти свою вину, выстроить себя заново и предстать Иовом, усомнившимся в смысле страдания и взывающим к Господу:

Только знать бы, знать наверно,
Что Ты Сам Себе избрал его!

В религиозном опыте личность обретает свое самосознание:

Боже! Прекрасны люди Твоя,
Когда их отвергнет матерь земля.

Сколь ни сильно лагерная лирика перенимает общий дискурс молитвенной поэзии и таким образом позиционирует себя вне времени, она все же живет конкретной исторической ситуацией и семантически переполнена историческим контекстом, большей частью, однако, подвергнутым умолчанию. В свете этой тенденции исторические привязки личного и общего опыта могут быть намечены лишь пунктиром. Так, приведенная выше жалоба Иова на фоне автобиографической прозы читается как частная забота матери о своем ребенке, хотя при этом она остается общим топосом — плачем Ниобеи.

Господи, везде кручина!
Мир завален горем, бедами!
У меня убили сына,
С Твоего ли это ведома?

Там, где время просвечивает сквозь религиозную формулу, оно являет свой мрачный, радикально пессимистический лик:

Как ни старалась
Телом страдальным,
Как ни металась…
Никто не поверит,
Все стали как звери,
Друг другу постылы,
Жадны и хилы.
Люди живут,
Ни сеют, ни жнут.
Дни так похожи —
Этот, вчерашний,
Господи Боже,
Страшно мне, страшно!

Исключительно позитивны в этом апокалиптическом ощущении времени только вещи, толкающие авторское «Я» на мистический путь к Господу:

Обступили меня предметы
И сдвигаются все тесней.
Я вещам отдана в ученье.
[…]
Целомудренны вещи, ревниво
Охраняют свою мечту,
И служа им, — раб терпеливый
Я законы их свято чту.
Но протянуты долгие тени
От вещей к звездам золотым.
Я их вижу и в дни сомнений,
Как по струнам — вожу по ним.

Вещи в своей простой чувственности и изначальной существенности дают смысл и открывают путь к Богу.

Но не только простые вещи обеспечивают смысл в последние времена, но и художественное творчество. При этом творчество понимается поэтом более не как креативный художественный акт, возвещающий о себе, но как простое свидетельство, учреждающее противовес гибнущему миру.

А кругом стоит стон.
Правят тьму похорон.
Окончанье времен.
Погибает народ.
А душа поет…