Из круга женского: Стихотворения, эссе

Мы тихо ходили по плотному влажному песку, глядя на жемчужно-серое море, говорили о природе, о жизненных вещах, о впечатлениях детства, — и когда мне хотелось спросить: в какую пустыню вы идете? или: какой смысл у всего, что свершается? — у меня выходило: «хотите я вам куплю ягод?» — и мы улыбались оба и этой улыбкой показывали, что могли бы говорить и обо всем другом.

Раз он заснул под соснами, и я уже свободно, с любопытством смотрела на его черную, седеющую голову, откинутую назад, и думала о том, почему именно этот облик приняла в реальном мире его пламенная душа?

Что-то удерживало меня до конца от важного разговора о «последнем» — стыд или страх, что это будет неискренно, потому что по правде — не очень, не слишком хотелось мне знать его мысли и открытия — что-то другое было ближе и нужней.

Мы расстались, и, не обогатев умственно, а лишь приняв в себя новый, ставший близким, человеческий облик, новую нераскрытую, не нужную мне тайну, — живу я дальше, в незаразимости своей, неизменности своей, без «процесса», без гибели.

Быть может, мне суждено быть такой недвижной точкой среди природы, где все смолкает и создается тишина, в которой явственней звучит бессловесное. Так ли это? Грустить ли, радоваться ли этому? Что же есть во мне, кроме любви к людям, настроений и чувств, порождаемых ими?

Все, что свершается кругом, — не мое. Я не сливаюсь, не участвую ни в чем. Но и не ищу другого, как будто то другое, мое, уже есть. Но я не знаю его.

Есть во мне лишь тайный ритм чего-то иного, неведомого, есть доверие к будущему — и чему-то радуется, для чего-то сберегается моя душа.

* * *

И вот опять собрались у нас умные люди — молчаливый философ, честный и грустный всегда, и критик с быстрой речью и молодыми глазами, и мистик — благородно заблуждающийся и гневный. Сидят и говорят — уютно, под лампой. Я ушла распорядиться о чае, а когда вернулась — не захотелось к ним присаживаться, осталась стоять у дверей, издали смотрю на них. Издали лучше думается. Слышу я плохо (после болезни слух упал), а как подальше встану — ничего не слышу, вижу только, что шевелятся губы и все жарче разгорается спор. Сначала речь шла о судьбе России, о национализме, — теперь, может быть, о другом. Наш мистик волнуется — опять, верно, заговорил об избранничестве русского народа, о мессианизме, — самая сейчас близкая ему тема. И еще больше осунулся грустный философ, и худая рука, как когти хищной птицы, протянулась вперед.

Смотрю — и дрожью сокрытой радости дрожит моя поверившая во все, отъединившаяся душа. Любовь к ним льется из сердца, к умным, взыскующим, страждущим о духе святом. И за жизнь нашу повседневную радость, что среди нее стоят такие, что берут на себя тягость болеть и гореть о мудрых сокровенных вещах. И еще радость о том, что не слышу их, не затягивают меня их речи, не мучаюсь я плохой государственностью, или мессианизмом, а стою вот так в стороне, неумная, светом странным, благодарственным озаренная, всей полноте всего и ходу мирскому радуясь.

Стыдно стало вдруг своей безнадежности, того, что с себя на них всю ответственность переложила, — бесстыдным показалось смотреть на них со стороны, — и пошла хлопотать у чайного стола.

Неизлечимая

Я сидела и думала: как можно это переносить? Что дает ей силу? И как я, здоровая, с моим новым, еще слепым счастьем, как посмотрю я ей в лицо? Что скажу, чтоб принизить себя, чтоб утешить ее? Двенадцать лет лежать неподвижно и знать, что так будет до конца.

Я думала о том, какие цветы ей отнести, или лучше никаких, чтоб ничто не напоминало ни смерть, ни красоту. Старалась вспомнить ее лицо, каким оно было, когда я видела ее еще здоровой. Теперь судьба свела нас в южном городе, и она знала, что я здесь и хотела видеть меня.

Малодушно оттягивала минуты. Быть может, лучше завтра, уже темнеет. Я вышла на улицу, хотелось к морю, не к ней, а просто уйти от своей жизни, отдохнуть от полноты ее. Но вдруг решительно повернула и пошла по данному адресу. Теперь уже хотелось скорей, скорей, и было стыдно своей нерешительности. Нужно было идти в гору по узкой, крутой, каменистой дороге, и сердце билось от усталости и волнения, когда я дошла до ее порога.

Она лежала с лицом, обращенным к двери, темным, гладким, бронзовым лицом. Короткие седые волосы откинуты со лба, руки вытянуты на одеяле. Сухие, угловатые очертания плеч и всего тела, странная неподвижность, мертвость ног под одеялом, — чистота кругом, в маленькой комнате, — и синие вершины гор в открытом окне.

Я наклонилась и поцеловала ее. «Садитесь. Возьмите вон там стул, — сказала она. — Я очень ждала вас».

Я принесла стул к ее кровати и теперь уже без страха вглядывалась в спокойное лицо, радуясь, что не страшен лик ее страданья.

«Вы мало изменились», — сказала я (это было почти правдой).

«Только волосы побелели», — ответила она, улыбаясь.