Из меди и перьев

Сольвег подняла голову, смерила его взглядом.

– Скажи мне, любезный, – проговорила она. – Твоя мать, за какой-то радостью сбежавшая в горы, тебя не сильно роняла о скалы?

Магнус открыл было рот, но Сольвег тут же продолжила.

– Ты хочешь сказать мне, что все байки певцов, трубадуров и прочих лентяев на деле правдивы? Что еще ты мне скажешь? Что на свете остались драконы?

– Драконы – нелепая выдумка для глупых мальчишек.

– А прекрасные женщины в птичьих перьях, убивающие ради забавы – это для зрелых и мудрых мужей. Конечно. Я понимаю. Ты продолжай.

Магнус крепко взял ее за руку, раскрыл ладонь и положил ей обломок когтя. Та скривилась и растопырила пальцы.

– Ты никогда не была дурой, Сольвег, – он говорил тихо и вкрадчиво. – Однако для новичка у тебя выходит неплохо. С такой уверенностью рассуждаешь, топаешь ножкой в маленькой туфельке. Только вот видел я побольше тебя, и ты это знаешь, а весь твой мир – это платья да кружево, чулки да подвязки, шоколад на десерт, а теперь еще и ворох долгов. Да что ты знаешь о жизни, родная, ничего ты не знаешь, и к ней не готова. Послушай тогда умных слов и совета.

"Я убью его", – подумалось Сольвег. Она склонила голову на бок, смотрела и понимала, что никогда не достанет ей силы. И он это знает, и знает, что его слова ей, как нож между ребрами. И за это, только за это она его не простит никогда, хоть он трижды, и словами, и делом, уверит ее в своей никчемной любви.

– Я тебя слушаю.

– Вот и умница, – он кивнул. – Ты спросила, какая корысть тебе с мертвого тела. А я отвечу, какая корысть нам обоим. Ты у меня явно не чтец. Я, признаться, и не знаю, к чему вашей семейке такая библиотека. Разве что пыль с книжек смахивать. В этом ты, пожалуй, схожа со своим женихом, чудная пара…

«Можно, действительно можно податься в шайку разбойников, – устало думалось ей и самой становилось смешно. – Так приятно было бы смести в его жалкой лавчонке все подчистую.»

–…так вот, ты бы знала, – он продолжал. – Знала бы все эти байки, которые каждая старая сплетница помнит на рынке. Не верит, но помнит. Мол, возьми кровь вещей птицы, смешай с ее же слезами, да загадай любое желание.

Сольвег посмотрела на него, как на умалишенного.

– И что, сбудется?

– Конечно нет, – фыркнул он. – Дура ты, Сольвег. Если б все было так просто, уже сотни лет не видали бы пташек в горах, да и мир стал бы паршивеньким местом. А он и так не шибко хорош…

– За какой радостью тогда ты мне это сказал, – рявкнула Сольвег.

– За такой, что мне нравится видеть твою мелкую душонку, надеющуюся на простейшее решение всех проблем, дорогая. А если дослушаешь, то увидишь, в чем дело. Сирин – это тебе не просто чудище, тварь из темных пещер, забытая всеми. Ни у кого и язык не повернется их так назвать. Ты у меня циник, прожженная стерва, родная, ты не оценишь слово «волшебный». Подбери сама на свой вкус. Они вещие птицы, знают столько всего, что заслушаешься, не заметишь, как блеснут совсем близко глаза, как когти потянутся к сердцу. Так играют словами, они текут, точно песня, точно жемчуг, если б тот плавился. Потому и магия их не даст тебе то, что ты жаждешь, если не уложится оно в твою жизнь, точно в книжку, точно в легенду, что проверена долгими зимами. Загадай все, что хочешь, Сольвег. Хочешь – золота, полные комнаты, хочешь жемчужные серьги к лучшему платью – хочешь – мое сердце на блюде, выпотрошишь его, раздерешь на волокна, хотя, впрочем, тебе и так удается прекрасно. Ты можешь просить у судьбы, что захочешь – но получишь ли, это вопрос.

Он придвинулся к ней вплотную, взял за подбородок, приподнял чуть грубо.

– Просто подумай. Это наш шанс. Мы ничем не рискуем. Если не выйдет – что ж, просто останемся при своих.

– Мы ничем не рискуем, – повторила Сольвег и кивнула на труп. – Ничем, кроме жизни, ведь так?

Магнус пожал плечами.

– Ну… Никто не сказал, что будет все просто. К тому же – у нас ведь одна мечта на двоих. Шансы повыше, не так ли?

«Конечно, одна, – Сольвег холодно и бездумно коснулась губами его щеки. – Мечтай, дорогуша.»

Она целовала его в пяти шагах от мертвого тела. «В последний раз, – думалось ей. – Точно в последний. Теперь непременно.»

Собственная память громко смеялась над ней.

***

А она сидела вновь на окне, свесив на улицу ноги, смотрела исподлобья, хитро и настороженно, с застывшей улыбкой. Как будто сразу сбежит, если резко дернешь рукой, прикрикнешь, шуганешь, точно кошку. У нее на руках до сих пор следы от ожогов. От воска, от той свечи, что он сунул ей в руки. Как она зашипела тогда от обиды и боли.