Из моей копилки

Сам он выглядел незабываемо. Все-таки сыщик! Была осень, но еще не такая холодная, чтобы сидеть на толчке в шубе-романовке с бобрами и вышивкой по всей груди. Из-под каракулевой шапки кудрявились полуседые волосы. Усы короткие, нос на двоих рос, да одному достался. Трубка с длинным изогнутым мундштуком. Вынимает ли он ее изо рта – этого я не заметил. Под густыми бровями крупные и ясновидящие глаза, какие и полагаются тайному сыщику. Крутился я вокруг да около него добрый час и не замутил ни разу, чтобы кто-либо позарился на его безнадежный товар. Возможно потому, что слишком многие знали его как тайного и остерегались. Однажды он подманил к себе скрюченным пальцем кого-то, продававшего хорошую барашковую офицерскую папаху, спросил: «Сколько?» Тот назвал цену. Тайный сыщик уперся в него глазами и без обиняков определил, чем удивил меня немало и не меньше того продавца злополучной папахи:

– Во-первых, шапка казенная, во-вторых, краденая, в-третьих, берите любую половину названной цены и отлетайте…

Так я увидел сыщика в его некрупном действии, недостойном описания. И, признаться, разочаровался. И даже как-то перед ним осмелел. Подошел к самой рогоже, заменявшей магазин тайного сыщика; я очень хотел бы примерить на своей голове эту самую офицерскую папаху.

Сыщик, попыхивая трубочкой, добродушно сказал мне без строгости и обиды:

– Не нацеливайся. Папаха не для твоей головы, да и денег у тебя не хватит на такой убор. Чей, откуда приехал? Судя по затертому дегтем пиджаку, с устьекубинскими сапожниками прикатил? Что, угадал?

– Еще бы не угадать, недаром тебя тайным сыщиком называют. У тебя и глаза ястребиные, далеко высматривают.

– Н-да, так, так. Кто же меня тайным сыщиком считает?

– Все наши сапожники.

– Не удивляюсь, но горжусь. Пусть так говорят и думают, вольному воля. Ну, а как солдаты из армии, не бегут еще по деревням? – Спросил он меня ни к слову, ни к месту, и я не понимал почему. Наверно, чтобы замять разговор о нем как о сыщике.

– Есть, приезжают многие, все чаще и чаще. Устали воевать, вот и тянутся домой.

– И оружьишко привозят?

– Откуда мне знать. Об этом не кричат, а тихонько – кто на хлеб, кто на соль меняют, и револьверы даже.

– На соль и я выменял бы, – признался сыщик. – За хороший наган фунтов пятнадцать бы дал! – Сказал он таинственным полушепотом.

– У нас вон Панко Бобылев три бомбы с позиции привез. Две лимонки, а одна – похожа на лампу, только без стекла.

– Продает? – тихонько и ласково спросил сыщик.

– Зачем ему продавать. Денег у него тьма-тьмущая!

Мне хотелось еще побеседовать с тайным сыщиком. Но вдруг он припрыгнул с табуретки, увидел кого-то в толпе и, оставив всю свою торговлю под надзором какого-то парня, сказал:

– Мирошка, торгуй, я бегу. Дело есть…

«Ах, дело есть!» – подумал я своими мозгами, набитыми сочинениями о сыщиках, и, проталкиваясь сквозь толпу, побежал за тайным сыщиком. Вижу, он кого-то мирно взял под руку, пошептался и повел в сторону уборной, находившейся на краю вонючей речонки Золотухи. Они не зашли в уборную, а укрылись где-то за ее замазанными смолой дощатыми заборками. И не ведаю, по какому сигналу, туда же прошли двое с винтовками и вывели оттуда и сыщика, и его жертву.

Тайный сыщик, как будто ничего и не случилось, прошел к своей рогоже и сел на табуретку. Парень, названный Мирошкой, спросил:

– Клюнуло?

– Есть дело: бельгийский браунинг номер два и десять патронов… Вчера договорились, сегодня принес. А вот кому сахарин в таблетках! Свечки сальные! Кому папаха офицерская, почти не ношенная…

Я уходил, не оборачиваясь на тайного сыщика, и думал, что он не высокого полета, а все же сыщик. И притом, не особенно тайный…

Поело этой поездки в Вологду и моего знакомства с «тайным», я совсем перестал читать книжки о сыщиках. Как-то, спустя добрых полвека, из интереса к своему прошлому, попробовал читать похождения Ната Пинкертона и удивился:

– Господи, какую глупость я читал с увлечением и даже верил.

Время и возраст вносят свои поправки в прошлое.

45. МИТЬКИНЫ БУХТИНЫ

СТОЛЬ корявых, столь шадровитых людей, изрытых оспой, как Митька Трунов, и за всю свою жизнь нигде не видал. У него на лице в ямках-оспинах горошины помещались и не выкатывались. Так и люди говорили:

– На Митькином лице черти горох молотили.

Он не обижался. Человек он был неунывающий. Голосисто песни пел, сказок знал бессчетное количество. В людях бывал, всего наслушался, запомнил и умел рассказывать. В цифрах разбирался, но читать так и не выучился. Возможно, потому, что у отца его было четыре сына: Федька, Митька, Афришка и Мишка. Старик-отец счел необходимым (выучить грамоте только одного из них – Мишку. Отдал его в школу на целую зиму и тем ограничился. Впрочем, и читать было нечего. Во всей деревушке Боровиково не было ни одной книжки, если не считать поминальников, и никогда в дореволюционные времена не выписывалась здесь газета.

Жили запросто: день да ночь – сутки прочь.

В свободные зимние вечера потешались рассказыванием сказок да бухтинок-вранинок, кто во что горазд.