Из новых «Затесей»

Я забыл сказать, что уже в лесу из кожаных и замшевых мешков были вытащены хорьки и пересажены в форсистые сумки, похожие на ягдташи. Шустрые мордочки зверьков с круглыми ушами и зоркими глазками торчали наружу. Время от времени хорек выскакивал на землю, углублялся в норы, шарился в кореньях, желтеньким лоскутком мелькая там и сям, порой казалось, уж хорьков-разведчиков орудует не один, а целый десяток. Вот зверек еще шустрее засуетился, запрыгал, занырял и из расщелины дота выпугнул кролика величиной чуть больше белки. С руки молодого, но уже бородатого охотника сорвался ястреб, мгновенно настиг и закогтил по-детски заверещавшего кролика. Охотник деловито пересек лощину, достал ножик со специальным шилом, вонзил его в затылочную кость кролика, отчего тот смертно закричал пронзительным голосом ребенка, и тут же все смолкло. Ястреб уселся на руку хозяина, глаза его все еще яростно сверкали. Держа за задние лапы зверька, охотник дождался, когда кровь стечет с головы кролика, и аккуратно уложил добычу в сумку. После этого он вытер руки фланелевым полотенчиком, отстегнул с пояса фляжку, изготовленную из коричневого дерева, налил в пробку-стаканчик походного коньяку: первую — Кристине, вторую — мне, третью — нашему командиру, налил и себе напиток, поклонился лесу и произнес: — «Данке!» — выпил еще и добавил: «Дай Бог, не последнюю добычу!» — и протянул нам в разжатой горсти жестяную, нарядную коробочку, в которой на выбор были зернышки жареного миндаля, монпансье и ореховые конфетки. Мы закусили ароматными сердечками миндаля, и я сказал руководителю, что всем весьма доволен, видел, как происходит редкостная охота в Европе, но нам пора в Кельн, на встречу с авторами рок-оперы «Иуда и Христос».

Проводив нас до станции, пожилой немец-руководитель купил всем по стакану пива, искрящегося, свежего, нутро не просто освежающего, но прожигающего благодатью. Пили пиво, неторопливо разговаривая.

Немец этот был на Восточном фронте командиром роты, воевал в Белоруссии, долго и с большими потерями отступал, сдал остатки роты и себя американцам — все с ним обошлось более или менее благополучно, но…

Немец достал замшевый кошелек с золотой застежкой, купил «айн коньяк», чокнулся со мной, с Кристиной и безо всякого торжества, с налетом неподдельной грусти произнес:

— Давайте, бывший солдат, выпьем за то, чтоб никогда и никаких войн не было. O-o-o! — Он отпил глоток. — Я заметил, как неприятно было вам, фрау, видеть кровь кролика, как вы содрогнулись, когда охотник колол зверька гнилом!.. Н-но, разве это кровь?.. — Он посмотрел выше вокзала, на лес, на небо, куда-то далеко-далеко посмотрел и тихо добавил: — Мы такую кровь повидали!.. Не дай вам Бог…

Охотник и дрессированный беркут. Фото Хомоки-Надь

Весь седой-седой, несмотря на бравые охотничьи доспехи, очень усталый и грустный человек проводил нас до электрички. Мы обнялись с ним. Он как-то отрешенно, показалось мне — покаянно и дружески, как человек, хорошо понимающий и чувствующий другого человека, похлопал, даже не похлопал, а тряхнул меня за плечо и быстро пошел от нас.

Мы ехали молча в электричке. Переводчица устало курила. Я смотрел в окно, за которым все тянулся лес, благодарно названный именем человека, прожившего достойную жизнь и оставившего по себе достойную память.

…А личный заступ старикашки Конрада Аденауэра хранится в национальном музее Германии.

Крик в тайге

Жили мы в охотничьей обустроенной избушке на берегу чудной реки Сым. Жили среди дивной природы: река вся в белых песках, сахарными дюнами наплывшими на каждый мысок, загогулину, поворот, остров. Бело сверкает пространство над водою, текущей плавно и быстро, но вдруг взрывающейся на перекатах, воронками заваливающейся в омутах и сердито, даже вздыбленно налетающей на частые подмоины с упавшим в воду лесом. Вспененно, взлохмачено, сердито кружась, вылетает из теснин и завалов смятая река, чтобы через несколько сажен упокоиться и побежать, побежать к далекому батюшке — Енисею, припасть к нему, зарыться в его мягкую, упругую воду истосковавшимся лицом, притихнуть на его бугристой груди, успокоиться в нем…

И над всей этой благодатью — теплое солнце, погожие дни, полыхающие низкою рябиной, сплетеньями краснотала, пестрядью яркого листа кустарников, хороводной листвой березняка, осин и черемух. Чуть выше, чуть отстраненней, табачного цвета лиственник, уже тронутый первой, тихой красотой увядания.

Не перестает сердце радоваться, глаз — внимать и волгнуть от умильных слез: есть еще, есть красота и покой на земле! И пусть где-то там, за этой рекой, за горами, за долами, суета, голодная, злобная толкотня, говорильня о перестройке — у нас здесь даже радио нет! Нас не достанешь!..