Из огня да в полымя: российская политика после СССР

Но финансовой стабилизации правительству Ельцина – Гайдара быстро добиться так и не удалось, в том числе и из-за того, что после распада СССР постсоветские государства (кроме стран Балтии) сохранили единую валюту, но при этом не способны были проводить единую монетарную политику. В конечном итоге реформы российской экономики по ряду причин оказались крайне растянуты во времени, «долина слез» неизбежного трансформационного экономического спада оказалась насыщенной драматическими поворотами и завершилась дефолтом и девальвацией российской валюты в августе 1998 года [66] .

В национально-государственном устройстве России удалось избежать распада страны и острых кровавых конфликтов, связанных с сепаратизмом и сецессией (Чечня оказалась здесь исключением, подтвердившим правило), но платой за это стало дальнейшее ослабление силового и распределительного потенциала государства, и без того глубоко подорванного после распада СССР в условиях экономического спада. Иначе говоря, принесение политических реформ в жертву реформам экономическим, которое произошло в России осенью 1991 года, обеспечило нашей стране как минимум неочевидные и сомнительные выгоды. Но «замораживание» политических институтов, сформированных с иными целями и для иных условий, привело прежде всего к тому, что эти институты попросту не могли выдержать нагрузку преобразований, – это было равнозначно тому, как если детский трехколесный велосипед вынужден был участвовать в соревновании наряду с гоночными моделями.

В той же ситуации оказались и Съезд народных депутатов и Верховный Совет, избранные на конкурентных выборах весной 1990 года. Изначально они играли роль своего рода «детской площадки» для большой политики – теперь им приходилось выступать «по-взрослому», к чему они были не готовы. Неудивительно, что российский парламент, точно так же, как и региональные и местные Советы, оказались «мишенями» уничтожающей критики и вскоре пали жертвой конфликтов элит. Отказ от проведения новых выборов нанес тяжелый удар и по новым политическим партиям, возникавшим в 1990–1991 годах как грибы после дождя. Но главное – отказавшись от принятия и закрепления новых демократических «правил игры», российские политики стремились обеспечить «свободу рук», которой в конечном итоге они воспользовались отнюдь не в целях свободы и демократии [67] .

В самом деле, почему российская «дилемма одновременности» оказалась решена в пользу отказа страны от демократизации? Существует два достаточно обоснованных тезиса на этот счет. Один из них исходит из того, что в ситуации глубокого экономического кризиса (а именно в таком состоянии пребывала российская экономика на момент распада СССР) побочным эффектом демократизации могла бы стать популистская макроэкономическая политика, которая лишь усугубила бы кризис и в экономике, и в политике. В качестве примеров такого рода специалисты приводили опыт ряда стран Латинской Америки. Но даже если угрозы и риски популизма выглядели и впрямь обоснованными, те же страны Восточной Европы, пошедшие по пути одновременных демократизации и рыночных реформ, в общем и целом сумели их избежать [68] .

Другой аргумент состоит в том, что в условиях роста сепаратистских настроений и националистических движений в ряде республик и регионов страны успешно достичь договоренностей о национально-государственном устройстве России в конце 1991 года все равно было бы нереально. В то же время новые выборы, как на региональном, так и на общероссийском уровне, могли подхлестнуть эти настроения и усилить риски распада России по образцу СССР (которые в тот момент многим политикам и экспертам казались вполне реальными). Именно этими опасениями, в частности, был обоснован мораторий на региональные выборы и установление «вертикали власти» (она, впрочем, не охватывала республики в составе России).