Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию

И он уехал.

Двумя годами позже я побывал в Кельне вместе с тобой, ты помнишь об этом, мое дорогое дитя? Я отправился с визитом к пастору С… Как он и говорил, его дом найти было не трудно. Я вошел без того, чтобы обо мне доложили. От нежданной радости он вскрикнул. Затем в некотором смятении:

- Вы, очень надеюсь, пришли не за тем, чтобы потребовать назад ваши сто римских экю? - спросил он.

- Нет, только спросить, видели ли вы Рим, и как вам понравился Рим.

Он поднял глаза к небу.

- Какой город! - сказал он. - И если вдуматься, то это вам я обязан тем, что сподобился увидеть его, прежде чем умереть.

Он обнял меня.

- Входите, - пригласил он, - входите, я вам кое-что покажу.

Я пошел за ним с тем же доверием в Кельне, с каким он пошел за мной во Флоренции.

Он ввел меня в спальню, и показал на мой портрет между портретами Гюго и Ламартина.

- А это! - обратился я к нему. - Почему эти мессье в рамках, а я без?

- Потому что вы - в кадре моего сердца, - оказал он.

Таковы два воспоминания, которые связаны для меня с городом Кельном, и которые ты очень захочешь вставить по месту и вместо того, что встречается, между прочим, в моих «Путевых очерках о Рейне». Ты верно полагаешь, что и на этот раз в Кельне моей первой заботой было повторить оба визита. Увы! Антон-Мария Фарина, славный молодой человек, перевязать рану которого я помогал в 1814 году, умер год назад в возрасте 70 лет. А мой друг С…, турист, уехал из Кельна в близлежащий городок, где получил церковный приход с жалованием на 200 франков больше. Пусть один с миром покоится в могиле, пусть другой радуется жизни в своем доме священника!»

* * *

«Берлин

23 июня

Прибыв на станцию железной дороги на Берлин в четыре часа пополудни, мы застали опередившего нас Дандре в жаркой дискуссии с железнодорожными служащими, представляющими собачий департамент. Решительно, наша свора стала камнем преткновения. Именно о ней вот так мы и подумали сначала; но на этот раз вопрос стоял ни о Душке, Мышке и Шарике, а о Синьорине.

На этот раз, чтобы защититься от врагов, с которыми свела дорога, Дандре решил объявить всех животных - от морды до хвоста, рискуя омрачить в дальнейшем их путешествие боксом для четвероногих. Это было чудесно, поскольку собачий вопрос мучил, и потому что без всякого труда удалось приобрести билеты на Душку, Мышку и Шарика; но за собаками, за Шариком шла киса Синьорина. При имени Синьорина с указанием ее расы и пола служащий раскричался.

- Кошки не ездят, - отрезал он.

- Как так! Кошки не ездят? - начал настаивать Дандре.

- Нет, - подтвердил служащий.

- Но собаки же отлично путешествуют.

- Собаки - другое дело.

- А почему не путешествовать кошкам, раз едут собаки?

- Потому, - ответил служащий, - потому что… потому что на кошек нет тарифа; а раз на них нет тарифа, они не должны разъезжать.

Пруссаки не предусматривали кошку-пассажира. И правда, кошка была новой разновидностью пассажира, открытой графом Кушелевым и классифицированной Дандре. Она рождается на юге, а когда встречается с русскими семьями, к которым привязывается, эмигрирует на север. Так случилось и с Синьориной, хотя в Кельне - колонии Агриппины, городе трех королей и 11 тысяч девственниц ей объявили, что кошки не ездят. Понадобилось бежать к начальнику вокзала, который вначале был слегка ошеломлен просьбой, однако, после совета со своей администрацией, ее удовлетворил в порядке исключения, подчеркнув, что и в самом деле тариф никоим образом не распространяется на кошек, но, как ему кажется, было бы противозаконным принести  Синьорину  в жертву ведомственному упущению и применить к ней строгую меру, уподобляемую, на его взгляд, политическому изгнанию, и поэтому она может ехать дальше, при условии, что будет оплачена как собака. И еще: поскольку на кошек нет тарифа и в инструкции ничего не сказано о том, могут ли они стеснить пассажиров, он решил, что Синьорина может остаться в корзине, а корзина поедет в вагоне, где едет Луиз.

После Синьорины - Черепаха. К счастью, несмотря на заботу, с какой ее обложили салатом в коробке из-под варенья, Черепаха не подавала ни единого признака жизни; служащие вертели ее так и сяк, но в любом положении она не шевельнулась; ее объявили мертвой и приравняли к раковине, то есть просто к любопытной безделице.

Заметь мимоходом: в стороне Гумбольдтов и Циммерманов кошки расцениваются как собаки, а черепахи зачислены в ряд безделушек. Об этой новой классификации, с которой ты ознакомишь нашего друга Изидора Жоффруа Сент-Илера, я рассказываю тебе впервые.