Из переписки Владимира Набокова и Эдмонда Уилсона

От Гугенхайма никаких известий — и почти никаких надежд.^{76} Если бы я получил от них стипендию, я бы не стал связываться с русскими классами, хотя, повторяю, в них есть своя прелесть. Я преподаю там два раза в неделю: ухожу после обеда и возвращаюсь к полуночи. Каждая студентка платит за семестр десять долларов. «Знаете, мистер Набоков, мне так понравилась ваша статья о Шостаковиче в „Харпер мэгэзин“». Хочется думать, что Николаю^{77} тоже приходится выслушивать комплименты не по адресу.

Пушкин — море, Тургенев — колодец. Условно, зато верно. Блок — крылатая лодка, которую ребенок в «Пьяном корабле» Рембо^{78} спускает на воду в сточной канаве. Вчера я обнаружил свою старую пьесу, переведенную в Англии несколько лет назад.^{79} Прочти, пожалуйста. Вдруг с ней можно что-то сделать. Язык ходульный — переводил не я.

С душевным приветом

В. Набоков.

29 марта 1943

Дорогой Кролик,

я получил гуггенхаймовскую стипендию. Спасибо, дорогой друг. У тебя удивительно легкая рука. Я заметил, что всякий раз, когда ты принимаешь участие в моих делах, успех мне обеспечен.

Между тем из Нью-Йорка пришла очень печальная весть; кажется, я говорил тебе о своем близком друге, одном из соратников отца, Иосифе Гессене,^{80} — ему только что удалось бежать из Франции. Так вот, он умер. Посылаю тебе небольшой очерк, который я о нем написал по-русски в «Новое русское слово».

В Нью-Йорке буду проездом в среду и четверг, 14 и 15 апреля. Позвоню в среду днем, если дашь мне свой телефон.

Уикс (под стаккато коротких «ха-ха») не без некоторого энтузиазма отзывается о «Помощнике режиссера», моем новом рассказе, который я ему предложил. Напечатан будет в майском номере. За энтузиазм, мне кажется, следует платить. Меня не устроил гонорар за «Мадемуазель О» (глухие дамы со всех концов этой трогательной страны до сих пор пишут мне письма. «Мистер Набоков, — говорят они, — если б Вы знали, что значит быть глухим, Вы бы описали „Мадемуазель О“ с куда большим сочувствием»), составивший 250 долларов. Новый рассказ примерно такого же размера, но с изюминкой покрупнее. Хочу я за него по меньшей мере 500. Что скажешь?

Ты видел последний («русский») «Лайф»?^{81} Вот говнюки! Эта непристойная фотография Дэвиса! Подпись под портретом Пушкина! Стиль! Петр Великий «единолично загнал Россию в прогресс»!

Твой

В.

__________________________

5 апреля 1943

Дорогой Кролик,

очень хочется с тобой повидаться — скажем, в среду вечером, 14-го, в 8.30. Благодарен тебе за Принстонский клуб. Думаю, однако, что остановлюсь, как всегда, в «Веллингтоне». Дай же мне свой номер телефона.

Уикс заплатил мне за рассказ 300 и добавил благоговейным шепотом: «Мы даже Кролику больше не платим!» (!)

Вот стихотворение, которое я отправил издателю «Новоселья» в ответ на их благодушную просьбу прислать что-нибудь «новенькое».

Каким бы полотном батальным ни являлась
          советская сусальнейшая Русь,
какой бы жалостью душа ни наполнялась, —
          не поклонюсь, не примирюсь

со всею мерзостью, жестокостью и скукой
          немого рабства; нет, о нет —
еще я духом жив, еще не сыт разлукой,
          — увольте, — я еще поэт!

Я потихоньку распространяю слух, что «Владимир Познер» — мой псевдоним.

С нежным приветом

В.

__________________________

11 июня 1943 г.[69]

Дорогой Братец Кролик,

Вера все правильно поняла, и мы были бы счастливы погостить, но у нас тьма скучных дел в связи с отъездом 21-го в Ютаху (так и хочется писать «Юта»; как бы все эти чудные западные штаты после войны не отошли к России). Мы не сразу ответили, так как Уикс сказал мне, что на днях вы приедете в наши края. Я очень хочу тебя увидеть, Братец Кролик, но втиснуть в эту неделю еще и визит на мыс Код нет никакой возможности — и без этого она похожа на чемодан, который не закроется, даже если я усядусь сверху.

Я только что продал Уиксу еще один рассказ.^{82} Он появится в сентябрьском выпуске, но я посылаю тебе экземпляр — может, ты предложишь немного созидательной критики — «немного», по-видимому, требует родительного падежа. Предложил (немного) хлеба. Еще один учебный семестр, и я растеряю все свои твердые знаки и яти.

Наконец мой «Гоголь в Зазеркалье»^{83} (как тебе название?) ушел к Лафлину. Перезрелый персик с отставшей бархатной кожурой на одной ягодичке и кровоподтеком на другой… но какой ни на есть, а все-таки персик. Переводчик по имени Герни берется за мой «Дар».^{84} Интересно, покажут ли «Миссию в Москву»^{85} в Москве, а если нет, то как наш друг в сапогах и полувоенном френче объяснит автору его ошибки?