Из пережитого

   -- Это мы знаем, -- сказал мне генерал, -- но государство живет не добром, а солдатчиной и налогами, а Толстой не признает ни того, ни другого, а от его доброй жизни нет никакой пользы. Умен-то он умен, да для нас-то его добро не годится, он просто с ума сошел, и его надо было давно посадить в желтый дом, чтобы от него не сходили с ума другие. Вот как ты.

   Ни о чем другом на допросе меня не спросили.

   Снова на другой день за мной приехали жандармы и в темной карете с темными занавесками увезли меня на допрос в жандармское управление.

   Здесь предъявили обвинение в оскорблении Величества и в осуждении коронации. -- "Как ты смел, будучи на военной службе, осуждать намерение Государя возложить на себя корону? -- говорил мне участвовавший при допросе прокурор. -- Тебе стыдно, ты русский, и притом солдат и православный.

   Оправдываясь, я говорил, что против самой коронации я ничего не имею, но что расходы велики и не нужны.

   -- Что же, по-твоему, царь-то пешком что ли должен в Москву прийти и гостей с собой не позвать? -- упрекал меня жандармский полковник.

   Я сказал, что на билет не много надо, а что гости тоже за свой счет могли бы приехать. А то вот, говорил, газеты трубят: торжество, торжество! а небось, с крестьян не сбросят пятачка из оброка на это торжество. 47 миллионов пойдут в 47 карманов, и для них будет настоящее торжество, а крестьяне, как говорится в сказке, там были, мед пиво пили, но по усам текло, а в рот не попало. Какое же для них торжество? Надо было, говорю, объявить ради коронации сложение налогов в счет этой траты, тогда бы и крестьяне радовались, а то радость, радость, а радоваться нечему.

   Такому моему рассуждению начальство не придало значения и не обиделось, наоборот, повеселели и стали между собою смеяться, а прокурор сказал:

   -- Вот если бы такие мысли у наших министров были, тогда бы нам и займов не надо делать, а когда они у мужика, да еще у солдата, дело совсем плохо, министр Ванновский не похвалит такого солдата.

   Другой жандармский офицер сказал:

   -- У нас, слава Богу, Государь самодержец, и ему не надо у мужиков спрашивать, куда и на что деньги тратить. Россия только и жива самодержавием, а не станет у царя этого права, нас и вороны-то заклюют и по косточкам растащут. С таких, как этот, -- кивнул он на меня, -- спро-

   88

   сить нечего, он ничего в политике не понимает, а вот когда господа дураками прикидываются и таким темным сочувствуют, этим никак простить нельзя.

   Со мною вступили в частную беседу, и прокурор спросил:

   -- Ну, как в вашей деревне, не бунтуют против господ?

   Я сказал, что хоть не бунтуют, а жить нельзя, господа во всем дюже притесняют народ. Земли мало, оброки большие, чем жить неизвестно, а тут еще штрафы господские.

   -- У вас песня одна, -- сказал он, -- господа притесняют, а вот когда мужики господам разный вред и неприятности делают, об этом никто и не говорит.

   На мое изумление, как это может быть, он сказал:

   -- Лакей мне мундир испачкает, кухарка обед сырой подаст, дворник дрова неровно наколет, отчего угореть можно, горничная нужную бумагу со стола смахнет. Все это каждый день бывает, это не выдумки.

   Я согласился, но указал на разницу в этих случаях. "Господа, говорю, за эти провинности всегда мужиков прогнать могут и других нанять, а мужики господам за их притеснения ничего не могут сделать".

   -- Ишь, он какой, -- кивнул он на меня жандармскому полковнику, -- его ни в чем не поймаешь, он во всем прав, а еще ротмистр говорит, что он темный и ничего не понимает в политике. Эти темные нас проведут и выведут, пока мы об их темноте раздобарываем.

ГЛАВА 15. ЦЕРЕМОНИЯ РАЗЖАЛОВАНИЯ

   Министр Ванновский, которому было сообщено о моем деле, телеграфно распорядился разжаловать меня в рядовые и перевести в Варшаву, в распоряжение генерал-губернатора Бобрикова. Время было горячее, приближалась коронация и министр не имел времени продумать, куда меня девать, и сделал большую ошибку, пославши неизвестно зачем в Варшаву, где и без того было много "беспокойных". Приказом по штабу операцию разжалованья поручалось произвести штабс-капитану Полякову при полном собрании всех писарей и типографщиков штаба. Выстроивши команду и прочитавши приказ, Поляков обратился с речью такого содержания:

   -- Вы, штабные писаря, совсем развинтились и совсем забыли о воинской дисциплине. Главная заповедь солдата -- это не рассуждать! Сделают нам деревянного бога и скажут: молитесь! И мы должны молиться! Я первый подойду и поклонюсь! Вот какими должны быть солдаты! А

   89

   то рассуждать... на коронацию деньги тратят... вы эти художества оставьте...

   Излив свое красноречие и запнувшись на последних словах, он покраснел и резко крикнул:

   -- Новиков, шаг вперед! И, подскочивши ко мне, стал торопливо спарывать галуны с моего мундира и кидать на пол. Я сказал, что можно бы этого не делать, а просто дать мне мундир без галунов и нашивок.

   -- Молчать! -- крикнул он, -- не твое дело! Солдаты должны видеть, как армия поступает со своими художниками!