Из пережитого

   После этого обряда мне было приказано собирать свои вещи и выходить на двор, где уже стояла парная казенная повозка с кучером и четырьмя жандармами.

   Усадивши меня в середине, они сели по углам и обнажили шашки, делая друг другу условные знаки и принимая меня за очень большую птицу, о которой надо было очень серьезно заботиться, чтобы она не улетела на ходу.

   Как я ни был обескуражен против товарищей обрядом разжалования, но, когда ехал по Москве при такой усиленной охране, меня разбирал смех и так подмывало кричать: "Эй, берегись, везут Стеньку Разина!"

   На Брестском вокзале нас встретил жандармский офицер, и тотчас же, проведя на линию, заперли меня в какой-то темный вагон, а через час, в сопровождении уже только двух жандармов, меня повезли в Варшаву на обыкновенном пассажирском поезде, в отдельном купе вагона. И надо было видеть великую заботу и тревогу моих провожатых, чтобы понять, как не даром дается им их служба и добываемый ею кусок хлеба. Публика из молодежи очень скоро заметила мою охрану и при всяких удобных случаях пыталась заговорить со мной, они же, как наседка цыплят, загораживали меня собственными телами от публики и таинственно, еле слышным шепотом, говорили: "Нельзя, нельзя, это важный государственный преступник!" Они верили этому сами и очень гордились перед публикой, что им доверили такую важную птицу. По крайней мере, и на вторую ночь пути, когда я просыпался среди ночи, они оба сидели около меня и не решались даже подремать по очереди. И только в Смоленске, Минске и Брест-Литовске звали дежурных жандармов и по очереди уходили в буфет за покупками.

   В Варшаве меня привели вперед в штаб округа, но там меня не приняли и приказали вести в канцелярию генерал-губернатора. Здесь также долго спорили и не хотели принимать.

   90

   -- И зачем только к нам шлют таких крамольников, -- горячился дежурный офицер, -- нам тут со своими не справиться.

   -- "Ну, на что ты нам нужен? -- в упор спросил он меня.

   Я сказал, что об этом знает только Его Высокопревосходительство министр Ванновский, его, мол, и спросите.

   -- Ванновский нам не указ! -- резко сказал офицер, звоня в телефон.

   Получивши откуда-то приказ принять меня и отправить в девятый павильон, он взял бумаги и жандармов и выдал им расписку в приеме меня. Жандармы повеселели и, уходя, даже кивнули мне на прощанье. А ко мне им на смену тотчас же были позваны другие, здешние. Меня ввели в большую комнату, рядом с канцелярией, и оставили с жандармами. Минут через пять вышел другой офицер и, любопытствуя, стал ходить взад и вперед. Затем вошел другой, третий, пятый, шестой. Все они искоса поглядывали на меня, их разнимало любопытство, но заговорить никто не решался, боясь унизить свое достоинство.

   -- А, этот самый московский художник? -- выходя из двери канцелярии сказал рыжий полковник, с огромными усами.

   Офицеры обрадовались и, окружив его, заговорили о коронации.

   -- Каков, -- кивнул он в мою сторону. -- Государь император закон принимать хочет, а такие вот выродки напротив идут.

   Другие офицеры заговорили о Толстом, о том, что через него много учащейся молодежи сбивается с пути и уходит в подпольную работу против правительства...

   -- И чего с ними церемонятся наши министры, -- вспылил полковник, -- я бы их всех таких мерзавцев, -- кивнул он на меня, -- перестрелял бы, как собак, и их чертова апостола привязал бы на цепь!..

   -- Ну, это, полковник, вы Россию срамить хотите, этак нельзя, -- возразил ему капитан с черным бархатным воротничком, -- Толстого за границей знают, шум пойдет...

   -- Нам заграница не указ, господин капитан, -- язвительно заговорил опять полковник, -- заграница давно с ума посошла, а у нас, слава Богу, еще монаршая власть существует... Заграница нас не спасет, а нам ее спасать придется!..

   -- Я с полковником совершенно согласен, -- сказал coвсем пожилой офицер с седыми баками, -- когда порка была, никаких социалистов не было, все в Бога верили и

   91

   царя чтили, а не стало порки, так изо всех щелей разная нечисть полезла и о всяких свободах заговорила. Всыпать бы ему полсотни горячих, -- кивнул он на меня, -- он бы сразу и забыл про все эти художества, а с ним волынку крутят, по железным дорогам катают...

   Другие офицеры стали возражать седому, что виноват не я, а Толстой, а Толстого правительство бережет себе на погибель и ничего против него не предпринимает.

   -- Об этом я и говорю, -- сказал седой офицер. -- Зверей в клетках держат, а этот лев рыкает, что вздумает, а такие вот глупцы, -- опять кивнул он на меня, -- ему радуются и распространяют всякую ересь.

   Офицеры, споря между собою, стояли ко мне так близко, что я не мог удержаться и возразил седому офицеру:

   -- Толстой, -- сказал я, -- учит только добру и Божеской жизни, и, если бы все его слушали, на земле бы был рай.

   -- Молчать, сукин сын, -- крикнул на меня рыжий полковник, -- я тебя застрелю, как куропатку!

   Я возразил, что этим они не докажут, что застрелить хорошее дело...