Из пережитого

   -- И если еще насильно не водить людей в церковь, -- перебил ее купец Чернов, -- то и от этого греха меньше бывает.

   У купца этого был сын, гимназист, который незаметно для других выискивал случаи поговорить со мной то за казармой, то в овраге под крепостью и всегда передавал мне о том, как относится ко мне здешнее "общество" и кто держит мою сторону. И в этом отношении его отец был один из первых. Правда, "птица" я был небольшая, но так как, помимо пьянства, здешнему обществу нечем было жить, то по нужде приходилось интересоваться мной.

ГЛАВА 24. ЦАРСКИЙ ДЕНЬ И ЧАРКА ВОДКИ

   В декабре эта история повторилась самым глупым образом. На Николин день был праздник войсковой части, расположенной в Карабутаке. С вечера были у всенощной, и я опять стоял над всеми молящимися, как командир, привлекая внимание "общества". На этот раз в церкви было все начальство и все частные, кто только жил в форту. Командир наблюдал за мной все время, и, когда посередине службы вместо Евангелия стали прикладываться к праздничной иконе Николая Угодника, я пошел вместе с другими и тоже приложился (с одной стороны, я хотел оказать свое усердие, а, с другой -- узнать, какое впечатление это произведет на солдат и начальство). Командир быстро подошел ко мне и приказал идти за ним. На паперти он меня остановил и, приставляя кулак к моему носу, быстро, быстро стал меня бранить на все корки. Тут опять повторились угрозы и расстрелять, и зарубить меня шашкой. Мое усердие к Николаю Угоднику он понял как насмешку и рассвирепел до белого каления.

   -- Ты над нами смеяться! Ты нашу веру опровергать! -- причал он в исступлении.

   В это время был мороз до 30 градусов, а он был в одном расстегнутом мундире и без фуражки. Я начинал дрожать от мороза, но он, согреваемый вином, не чувствовал холода. К нам вышла одна любопытная барыня, его кума, и, точно обрадовавшись ей, капитан заговорил:

   119

   -- Вот, кумушка, полюбуйся, умный дурак Новиков! он опровергает нашу веру, а сам икону целует! А! ну скажите на милость: какой же умный человек станет к иконе прикладаться?! Это он, язва, нам на смех делает!

   -- Оставь его, куманек, -- сказала барыня, -- ты сам опровергаешь. Ну, подумай, что ты выводишь?..

   И довольная тем, что поймала его на слове, она вошла в церковь. Уже пропели "Слава в вышних Богу"; уже пели "Свете тихий, святые славы", -- а капитан все ругался и не шел в церковь.

   -- Ваше Высокоблагородие! -- тревожно окликнул высунувшийся фельдфебель. -- Его благородие поручик Сумаруков спрашивает, выводить ли роту, служба кончилась.

   Капитан быстро вошел в церковь, надел шинель, фуражку, сделал знак выводить солдат, и, когда они вышли и хотели, пользуясь ночью, бежать врассыпную, он грозно крикнул:

   -- Рота, стройся! Смирно! Новиков, шаг вперед! Повторив снова все свои ругательства и угрозы и снова рассказав солдатам, что я не доволен коронацией, он к этому кричал, что я безбожник и опровергаю православную веру.

   -- Вы видели, братцы, как он, еретик, приложился к иконе?

   -- Так точно, ваше высокоблагородие, видели!

   -- Скотина он, дурак?!

   -- Так точно, ваше высокоблагородие!

   -- Язва, зараза, сумасшедший?!

   -- Так точно, ваше высокоблагородие!

   -- Сукин сын, мерзавец?!

   -- Так точно, ваше высокоблагородие!

   Солдатам было весело, и они тоже намеренно усердствовали в ответах.

   Выискивая еще новые посрамления, он приплел Толстого и стал рассказывать солдатам, что вот есть такой сумасшедший, граф Толстой, какой загубил не одну сотню таких вот, как я, дураков, Что он зараза, антихрист, христопродавец, и т. п.

   -- Кабы была моя власть, -- кричал он, задыхаясь от волнения, -- всыпал бы я им по сотне горячих, они бы у меня шелковыми стали, а то одно не хорошо, другое не хорошо!

   -- Правильно я говорю, братцы? -- спрашивал он солдат.

   -- Так точно, ваше высокоблагородие, дружно вторили те.

   120

   Им было весьма любопытно и весело от таких бесед, хотя они ровно ничего не понимали, чем я провинился и за что меня тянет и ругает начальство. Не понимали и все другие, вольные, видевшие меня в церкви и теперь стоявшие поодаль, в куче, и горячо спорившие между собой.

   Я все время должен был держать под козырек, и у меня уже отмерзли кончики пальцев, онемели и ноги. Солдаты тоже приморозили ноги, и, несмотря на неоднократную команду: смирно! -- плясали и стучали ногами. Адъютант и доктор вполголоса говорили коменданту, что вредно держать солдат на таком морозе, но он их не слушал и гнал прочь.

   -- Я здесь начальник отдельной части, -- кричал он, -- и потому прошу не вмешиваться в мои действия!

   Повторив еще сотни раз одно и то же и всплакнув по обиженном мною Государе, он склонился на просьбу подошедших женщин и отпустил солдат.