Из пережитого

   Еще летом 1899 г. Цингер стал тяготиться нашей совместной работой и занимался больше увеличением своей ивовой плантации, от участия в работе которой я отказался по недостатку времени. Ручная перекопка земли стоила слишком дорого, и он добыл где-то специальный плуг, которым можно было поднимать землю на глубину 10 вершков. Впрягал он в него четыре пары лошадей, сажал на переднюю верхового, а сам направлял плуг и орал на лошадей что есть мочи, и таким образом разработал под пасеку еще десятину и весной 1900 г. засадил ее разными сортами ивы. На этой работе он и надорвался окончательно. А тут новое горе: жена с детьми ушла от него и стала жить в Москве у родных. На зиму, с общего согласия, и он ушел в Москву на отхожий заработок и поступил в бутафорную Художественного театра, куда взял его В. И. Немирович-Данченко, бывший там распорядителем. Но через два месяца он вернулся, так как эта работа оказалась ему не по плечу.

   К тому же и в моей семье произошли изменения: брат Иван отделился, Павлу надо было идти в солдаты, мать слегла больной и безнадежно. Дома некому стало работать, и отец стал звать нас домой, и, видя, что с Цингером мы долго не проживем, по его несерьезному желанию жить простым земледельцем, мы и решили вернуться в Боровково, хотя я там успел поставить собственными руками ригу, сарай, разработал десятин восемь земли. Правда, Иван Васильевич Цингер не хотел, чтобы наша ячейка распалась и делал попытки принять в нее новых членов, и уже один из них, Сергей Удалов, мелеховский крестьянин, перебрался к нам на жительство, но, проживя месяца два, ушел, поладивши вновь со своим отцом. Другой раб Божий, Тимофей Журавлев, с которым Цингер был связан давно по плетельному делу, недолюбливал крестьянской работы и, долго проживши около нас, так и не решился к нам переехать. Других порядочных мужиков мы не находили и так и оста-

   156

   вили всякие надежды на увеличение нашей коммуны. Да и Цингер понял воочию, что ни он сам, ни тем более его жена, пока у них есть барский двор, к крестьянской работе будут не способны, а отказаться добровольно от этой привилегии они не могли. Человек-животное здесь одерживал верх над человеком духовным. Он только тут увидал, как трудна и грязна крестьянская работа и как мало она дает материальных возможностей, и перестал ее идеализировать, да и Толстой ему говорил, что насильно на небо не влезешь и Царства Божия не заслужишь. Когда я от него ушел (весной 1900 г.), этим же летом я опять был у Льва Николаевича. В это время духоборы сидели в палатках около Батума и ждали, с одной стороны, помощи на переезд в Америку, а с другой -- оформления своего выезда из России и разрешения на выезд в другие государства, а также и контрактации на пароходы. Для этого нужны были образованные люди, знавшие английский язык, и Лев Николаевич поручил мне просить от его имени И. В. Цингера, не согласится ли он за свой счет провожать духоборов в Америку и там помогать им в переговорах с канадским правительством. Цингеру очень хотелось отправиться в эту поездку, но он не мог достать для этого денег и с сожалением отказал Льву Николаевичу. После этого он вскоре заболел сахарной болезнью, долго лечился, но все же умер в Москве, в Екатерининской больнице. Умирая, он больше всего жалел о том, что мало ходил босиком по земле, в особенности после дождя, когда земля теплая. Лев Николаевич собирал большие пожертвования на духоборов и отдал им 12 тысяч рублей, полученные им с издателя "Нивы" за проданный ему роман "Воскресение", ради чего он сделал исключение своему приказу не получать гонорара за свои писания.

ГЛАВА 36. С ВОЛКАМИ ЖИТЬ -- ПО-ВОЛЧЬИ ВЫТЬ

   По моем возвращении от Цингера молва закрепила за мной звание отступника и безбожника и направила на меня все стрелы и общественного и начальнического притеснения. У меня была некрещеная дочь, что внушало особый страх у верующих женщин. На нее смотрели с сожалением, как на погибшую, и даже моя мать, уже лежавшая больной в постели, не могла, как говорила она, равно относиться к моим детям: "Эти вот дети, как дети, -- а эта (некрещеная), как чурка какая". А отец, когда напивался пьян, ругал меня за это скверными словами и грозил избить. Но сам он, как начитанный и грамотный,

   157