Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

Послевоенная международная политическая атмосфера создала исключительно благоприятные условия для проявления специфических «талантов» всякого рода «великих пакостников». Не мудрено, что Лукашевич быстро всплыл на поверхность международного политического болота и нашел применение своим пакостническим способностям.

XV Трансформация эмиграции. «Перемещенные лица». «Невозвращенцы»

В предыдущих главах мне неоднократно приходилось упоминать, что дата 22 июня 1941 года была тем поворотным моментом, когда произошло крушение старой белоэмигрантской антисоветской идеологии и родились новые настроения, приведшие эмигрантов к долгожданному возвращению на родину. Говоря это, я должен еще раз подчеркнуть, что просоветские настроения существовали среди проживавших за рубежом русских и раньше, но они охватывали сравнительно небольшой круг лиц и носили неоформленный характер. Эти люди числились эмигрантами формально и никакого участия во всех политических неистовствах и беснованиях не принимали.

Когда же грянул гром войны на родной земле, то в самой гуще «настоящей» эмиграции вспыхнуло пламя патриотизма. Прежние антисоветские настроения были отброшены в сторону. Для подавляющего большинства стало ясным, что русский народ и советская власть неотделимы друг от друга, что они вместе защищают родные рубежи и охраняют честь, достоинство и независимость родной земли. И не только защищают сейчас, но и будут защищать в веках.

Страдая за свою родину, это в один миг перерожденное большинство одновременно глубоко страдало и от сознания своего бессилия чем-либо помочь родине в годину выпавших на ее долю испытаний. За каждым шагом этого большинства неустанно следило гестапо в лице жеребковских молодчиков. Тайная их агентура проникла во все эмигрантские сообщества, объединения и группы.

Париж был нафарширован провокаторами всех мастей, говорившими на всех языках Европы.

И все же какие-то пути для посильной борьбы с агрессором, нахлынувшим на родную землю, у этой части эмиграции нашлись.

Одни вступили в ряды французского Сопротивления.

Многие из них геройски пали под пулями оккупантов.

Другие помогали образовавшемуся с первых же дней гитлеровского нападения на Советский Союз парижскому русскому подполью кто чем мог: продовольствием, одеждой, лекарствами, врачебной помощью.

Третьи с риском для собственной жизни прятали в своих убогих жилищах бежавших из гитлеровских лагерей смерти или с принудительных работ советских узников и депортированных из Советского Союза подростков и девушек.

По вечерам, собираясь группами у уцелевших радиоприемников, они затаив дыхание слушали сводки, передаваемые тайными радиостанциями всех стран антигитлеровской коалиции, а иногда, если выпадало счастье, то и сообщения из Москвы. Они испытывали глубокое горе при отступлении Красной армии и величайшее ликование при ее победах.

В те грозные годы просоветски настроенные люди «русского Парижа» как-то научились быстро угадывать единомышленников в окружающей их среде. Заводя сначала робко разговор на волновавшую всех тему о положении на фронте и озираясь по сторонам, они по тону, мимике, жестикуляции своего случайного собеседника безошибочно определяли образ его мыслей. В этих беседах у них взаимно крепла вера в конечную победу, сколь бы печально ни было в данный момент положение на фронте.

Невеселую картину являл собою в те годы Париж.

Квартиры не отапливались, не подавалось электричество; питание состояло из ячменного хлеба, брюквы и скудного количества макарон; обуви, белья, одежды нельзя было достать.

Оккупанты систематически грабили французское народное добро. Они вывозили в Германию предметы искусства, мебель, целые библиотеки, склады вин, вывинчивали из дверей медные ручки, снесли и переплавили бронзовые памятники. Обыски и аресты людей, заподозренных во враждебных чувствах к гитлеризму, шли ежедневно. Периодически устраивались уличные облавы.

Но патриотически настроенный «русский Париж» не унывал. Он твердо верил, что русский народ рано или поздно выбросит с родной земли гитлеровских захватчиков, как он выбросил в свое время татарских ханов, польскую шляхту, наполеоновские полчища.

Геббельсовская пропаганда шумела и гремела. Реляции о взятых городах и миллионах советских пленных, прерываемые бравурными маршами, наполняли эфир. Однако «русский Париж» как-то интуитивно определял, где кончается истина и где начинается беспардонная ложь и хвастовство. Прошло несколько месяцев, и все выверты этой пропаганды сделались общим посмешищем. Геббельсу больше не верил ни один человек.

Когда настал финал сталинградской эпопеи, германская оперативная сводка глухо сообщила, что «под давлением превосходящих сил противника и во избежание ненужных жертв сталинградская группа вермахта была вынуждена прекратить сопротивление». Больше – ни слова.

Но «русский Париж» уже научился читать между строк.

Он ликовал, как ликовал и весь Советский Союз.