Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

Бывший «верховный» и глава Временного правительства в торжественной и декларативной форме заявил «всем, всем, всем», что ошибкой послереволюционной эмиграции была её разрозненность и непримиримость друг к другу, в чём грешен и он сам; что теперь он осознал свою ошибку, протягивает руку всем эмигрантам без исключения, начиная с монархистов и кончая анархистами, и зовёт эмиграцию на «последний и решительный бой» с Советской властью.

Не думаю, чтобы кто-либо пожал эту протянутую руку. В начале 50-х годов я, находясь уже в СССР, узнал из газет и радиопередач, что Керенский приезжал из Америки в Западную Европу и снова в той же кликушеской форме заклинал все «живые мировые силы» идти на большевизм крестовым походом. Но тщетны подобные призывы…

Моё описание политической активности эмиграции в 1920–1947 годы было бы неполным, если бы я обошёл молчанием несколько маячивших на эмигрантском горизонте фигур, которые нельзя уложить в рамки ни правого, ни «левого» сектора. О некоторых я скажу.

Нельзя также обойти молчанием деятельность тех кругов эмиграции, которые, резко и навсегда порвав с прежней идеологией, заняли незадолго до войны чёткую просоветскую позицию и создали в Париже Дом оборонца. Деятельность этих кругов настолько полно, разносторонне и объективно описана в труде под названием «По тюрьмам и лагерям Франции», принадлежащем перу С.И. Руденко, бывшего петербургского адвоката и бывшего эмигранта, вернувшегося в 1947 году в СССР и поселившегося в Саратове, что мне нечего добавить к материалам этих мемуаров. К ним я и отсылаю читателя.

Среди политических «одиночек», которых невозможно уложить в рамки какой-либо определённой группировки, необходимо прежде всего упомянуть А.И. Деникина, В.Л. Бурцева и Г.А. Алексинского.

В начале 1920 года после разгрома южных белых армий Деникин сдал командование Врангелю и покинул навсегда русские берега на английском миноносце. Почти 15 лет он не проявлял политической активности, если не считать этой активностью работу над трёхтомными мемуарами, опубликованными в Париже в начале 30-х годов.

Популярность Деникина среди белого офицерства померкла сразу после поражения его армии. Многие считали его прямым виновником новороссийской катастрофы. Изредка в эмигрантских разговорах проскальзывали слухи о том, что английское правительство предложило ему крупную пожизненную пенсию; что какие-то венгерские магнаты приглашают его быть пожизненным гостем в их замках; что некоторые иностранные разведки предлагали ему сотрудничать с ними и что все эти предложения он отклонил.

Жил он в одном из предместий Парижа, на бесчисленных эмигрантских сборищах никогда не показывался и никак себя не проявлял. О нём эмиграция фактически забыла и списала его со своего счёта.

Неожиданно для всех в середине 30-х годов Деникин заговорил, но столь необычным в эмиграции языком, что привёл в крайнее замешательство весь правый сектор и своих бывших соратников и подчинённых.

В целой серии статей и докладов он проводил ту мысль, что каждый эмигрант, сохраняя свою непримиримость по отношению к Советской власти в мирное время, должен в случае возникновения военного конфликта в Европе безоговорочно встать на защиту этой власти, которая вместе со всем народом будет защищать целостность территории Русского государства и охранять честь и достоинство русского имени. В то же время он заявлял, что сам он продолжает оставаться непримиримым врагом Советской власти и как до предполагаемой войны, так и после неё считает «патриотическим долгом» борьбу с этой властью.

Столь сумбурное понимание «патриотизма», высказанное вслух, произвело целый переполох в кругах эмиграции.

Милюковцы тотчас же объявили Деникина «своим», с оговоркой, что они далеко не во всём согласны с маститым «главнокомандующим». Страницы «Последних новостей» запестрели отчётами о его публичных докладах и репортёрскими заметками о встречах и беседах с ним.

Правые, в смущении обходя молчанием вопрос о защите Советской власти в военное время, напирали на его непримиримость к большевикам в мирное время и на этом основании тоже никак не соглашались упустить его из своего лагеря. Началась перепалка, вскоре перешедшая в грызню. Деникинское направление в политике сделалось в эмиграции довольно модным.

С началом оккупации Франции Деникин, которого гитлеровцы зачислили в число своих прямых врагов, уехал в Америку. Он снова заговорил после Победы, но уже совсем в другом тоне — в том самом, в каком говорил в 1917–1920 годах, во время гражданской войны на юге России.

Контрреволюционный круг Керенский — Деникин, десятки лет остававшийся разорванным, замкнулся теперь уже окончательно.

Совсем особое положение в эмиграции занимал В.Л. Бурцев, тот самый Бурцев, который эмигрировал ещё во времена царского самодержавия и который получил широкую известность и в России, и за границей как «специалист по разоблачениям провокаций», в частности по делу Азефа, одного из лидеров партии эсеров.