Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

В далекой от Парижа Латвии долгие годы жил, творил и скончался старый «передвижник» И. И. Богданов-Вельский — певец крестьянской детворы дореволюционного прошлого, «Некрасов в живописи», как часто называли его в эмиграции. Как художник, он пользуется у нас большой любовью и популярностью: его полотна украшают стены музеев, а репродукции-открытки расходятся в сотнях тысяч экземпляров по всему Советскому Союзу.

Но и этот громадный талант — живая связь с русскими художниками-демократами 60-х годов прошлого столетия — не избежал общей участи подавляющего большинства русских зарубежных художников. За пределами его родины русская деревня и крестьянские дети оказались никому не нужными. Художнику волей-неволей пришлось перейти на другие жанры живописи, совершенно ему несвойственные. Талант его увял.

Вне родной земли, родных людей и родной природы увял талант еще одного большого русского художника, который в первые годы нынешнего века взбудоражил своим молодым задором и смелостью всю художественную Москву. Это — Малявин. Его «бабы» и «сарафаны» были предметом страстных дискуссий, а перед его «Вихрем», занявшим когда-то целиком одну из стен Третьяковской галереи, всегда стояли толпы посетителей.

После Октябрьской революции он некоторое время жил в Швеции. Его «русские бабы» изредка появлялись на парижских выставках и в витринах парижских художественных магазинов, но от прежнего Малявина в них не осталось почти ничего. Малявин зарубежный завял, как завяли и многие другие его собратья.

В беседе за кружкой пива с одним из своих театральных сотоварищей Шаляпин как-то обмолвился следующими крылатыми словечками о Малявине: — Малюет он и сейчас неплохо, да только все его сарафаны полиняли, а бабы сделались какими-то тощими, с постными лицами… Видно, его сможет освежить только воздух родных полей и больше ничто…

Да, без воздуха родных полей и ежедневной и ежечасной связи с родным народом всякое искусство глохнет.

История русской послереволюционной эмиграции наглядно это показала.

В эмиграции часто говорилось, что история русского искусства будто бы мягко отнесется к русским композиторам, музыкантам, артистам, певцам, писателям и художникам, погубившим за рубежом свой талант или обезличившим его. Ведь все они будто бы в той или иной степени пробили брешь в стене, которая отделяла русскую музыку, театр, живопись и литературу от широких масс народов Запада, мало знавших русское искусство.

Короче говоря, порвав вольно или невольно связь с родиной, они будто бы с честью выполнили возложенную на них историческую миссию пропаганды русского национального искусства и литературы за границей, как некогда былинный Садко разнес по всему свету славу русской песни.

Но есть ли уверенность в том, что будущий историк, как былинный Старчище-пилигримище, не подойдет к зарубежному гусляру, не выбьет из его рук гусли и не скажет ему грозным голосом словами былины:

А тебе, гусляру,
Не велика честь
Тешить гуслями
Царство подводное!
Послужи теперь
Песней Новугороду!..

Такой уверенности у автора настоящих воспоминаний нет. Полагаю, что нет ее и у читателя.

XIV «Странная война». Оккупация

В конце лета 1938 года политическая атмосфера в Европе сгустилась до предельной степени. В памятные мюнхенские дни западные «союзники» предали Чехословакию, отдав ее на растерзание Гитлеру. Через несколько месяцев после этого последовала оккупация Чехословакии.

Для «русского Парижа» стало ясно, что Европе не миновать военной грозы, но ни один человек в нем не предполагал, что самые страшные громовые удары раздадутся на Востоке.

3 сентября 1939 года Франция и Англия объявили Германии войну в ответ на ее нападение на Польшу.

У французов она получила название «странная война».

Шестимиллионная французская армия заняла оборонительные рубежи на бельгийской, германской и итальянской границах и, если не считать местных разведывательных операций микроскопического масштаба, не сделала в течение первых восьми месяцев ни одного выстрела.

Германия, разделавшись с Польшей, — тоже.

Париж погрузился во тьму и опустел. Ждали воздушных налетов. Их не было. Но все фонари на улицах были погашены, окна — затемнены. При входе в каждый дом был прилеплен бумажный плакат с надписью: Abri (убежище).

Тотальная мобилизация охватила всех мужчин до 48-летнего возраста. Все, кто не был мобилизован и имел материальную возможность, покинули Париж. Некоторые категории населения были эвакуированы в глубь страны за счет правительства. Легковые и грузовые машины реквизированы. Из иностранцев в городе остались только дипломаты и люди, которым ехать было некуда, в их числе, за редкими исключениями, все население «русского Парижа». Немногочисленное «второе поколение» русской эмиграции было насильственно включено во французские военные контингенты.