Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

– В Петрограде творится что-то невообразимое, – говорил, волнуясь, Шульгин, – мы находимся всецело в их руках; нас, наверное, арестуют за нашу поездку, когда мы вернемся.

«Хороши же вы, народные избранники, облеченные всеобщим доверием, – как сейчас помню, нехорошо шевельнулось у меня в душе при этих словах, – не прошло и двух дней, как вам приходится уже дрожать перед этим «народом», хорош и сам «народ», так мило относящийся к своим избранникам».

Я вышел первым из вагона и увидел на отдаленном конце платформы какого-то офицера, вероятно, из штаба Рузского, спешно направлявшегося в нашу сторону. Он увидел нашу группу и сейчас же повернул обратно.

– Что же вы теперь думаете делать? С каким поручением приехали? На что надеетесь? – спросил я, волнуясь, шедшего рядом со мной Шульгина.

Он с какою-то смутившею меня не то неопределенностью, не то безнадежностью от собственного бессилия и как-то тоскливо сказал:

– Знаете, мы надеемся только на то, что, быть может, государь нам поможет.

– В чем поможет?! – вырвалось у меня, но получить ответа я не успел: мы уже стояли на площадке вагона-столовой, а Гучков и Шульгин уже нервно снимали свои шубы. Их сейчас же провел скороход в салон, где назначен был прием и где находился уже граф Фредерикс.

Бедный старик, волнуясь за свою семью, спросил, здороваясь, у Гучкова: «Что делается в Петрограде?», и тот «успокоил» его самым жестоким образом:

– В Петрограде стало спокойнее, граф, но ваш дом на Почтамтской совершенно разгромлен, а что сталось с вашей семьей – нам неизвестно.

Вместе с графом Фредериксом в салоне находился и генерал Нарышкин, которому как начальнику военно-походной канцелярии было поручено присутствовать при приеме и записывать все происходящее во избежание могущих последовать потом разных выдумок и неточностей.

Я помню, что Кира Нарышкин еще ранее, до приезда депутатов, предложил и мне разделить с ним эту обязанность, но мысль присутствовать при таком приеме лишь молчаливым свидетелем показалась мне почему-то настолько невыносимой, что я тогда резко отказался от этого предложения.

Теперь я об этом отказе очень сожалею, хотя и убежден, что вряд ли имел тогда возможность вмешаться в те решающие судьбу Родины переговоры. Вся тогдашняя, навязанная обстановка исключала невольно эту возможность.

Знаю только, что попытка такого решительного вмешательства была не только необходима, но и являлась прямым долгом каждого из нас, даже самого младшего из ближайшей свиты императора[4].

В коридоре вагона императора, куда я прошел, я встретил генерала Воейкова. Он доложил Его Величеству о прибытии депутатов, и через некоторое время государь в кавказской казачьей форме, спокойный и ровный, прошел своей обычной неторопливой походкой в соседний вагон, и двери вагона закрылись.

Я оставался несколько минут в коридоре у кабинета государя, разговаривая с Воейковым и пришедшими туда же Валей Долгоруковым, графом Граббе и герцогом Лейхтенбергским, делясь с ними впечатлениями о моем мимолетном общении с «депутатами».

Как вспоминаю, и тогда еще я не терял надежды на лучший исход.

Слова монархиста Шульгина, что они «надеются на помощь государя», я толковал по-своему, в том смысле, как мне этого хотелось, и даже чувствовал известную признательность к нему за это «обращение его лишь к одной помощи Его Величества».

Во время разговора мы увидели Рузского, торопливо подымавшегося с платформы по приставной лестнице на входную площадку салона. Я подошел к нему, чтобы узнать, чем вызван его приход.

Рузский был очень раздражен и, предупреждая мой вопрос, с нервной резкостью, обращаясь в пространство, начал совершенно «по-начальнически» кому-то выговаривать:

– Всегда будет путаница, когда не исполняют приказаний! Ведь было ясно сказано направить депутатов раньше ко мне. Отчего этого не сделали? Вечно не слушаются!..

Я хотел его предупредить и, кажется, даже предупредил, что Его Величество сейчас находится в салоне и занят приемом, но Рузский, скинув пальто, решительно сам открыл дверь и вошел в салон.

Его раздражение доставило нам мимолетное удовольствие, но и вызвало тяжкие опасения о том, что начало совершаться за этими дверьми… Мне стало не по себе. Я ушел в свое отделение и с каким-то тупым безразличием прилег на диван[5].

Не помню когда, но, кажется, очень скоро, минут через 15, не более, ко мне в купе заглянул Кира Нарышкин, озабоченно проходивший к себе.

Я так и бросился к нему.

– Ну что? Уже кончилось? Что решено? Что они говорят? – с замирающим сердцем спрашивал я его.

– Говорит один только Гучков… Все то же, что и Рузский, – ответил мне Нарышкин. – Он говорит, что, кроме отречения, нет другого выхода, и государь уже сказал им, что он и сам это решил еще до них; теперь они сомневаются, вправе ли государь передать престол Михаилу Александровичу, минуя наследника, и спрашивают для справки основные законы; пойдем, помоги мне их отыскать и в них разобраться, хотя вряд ли они взяты у нас с собою в вагон; в них ведь никогда не было надобности в путешествиях…