Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

К тому же у меня были все человеческие недостатки, но, кажется, «способность навязываться» была наименее сильной из всех.

Я знал, что это отрицательное качество было особенно нелюбимо и государем, но все же имел случай в один из самых последних дней во время совместной поездки высказать ему: «Ваше Величество, вы ведь знаете, что с вами я готов куда угодно, хоть на край света».

«Знаю! Знаю, Мордвинов!» – с ударением, убежденно, но, как мне показалось, грустно, почти смущенно ответил мне тогда государь, глубоко задумался, а потом переменил разговор, я уже не помню, о чем, – не до того мне, вероятно, было…

До сих пор я слышу эту драгоценную интонацию голоса моего государя, это убежденное «знаю, знаю», до сих пор эти дорогие слова наполняют меня непередаваемым волнующим чувством, и до сих пор я мучительно теряюсь в догадках, почему тогда он ничего более определенного не сказал.

Хотел ли он посоветоваться еще с императрицей-супругой, смущало ли его, что я семейный и он по чуткой, душевной деликатности не желал отделять меня от семьи, или он думал при этом о других, более долго служивших при нем, и более близких ему моих старших товарищах по свите, или же и сам еще не знал, как сложится его дальнейшая жизнь и кого и скольких лиц ему будет возможно оставить при себе?

Или, быть может, у него уже окончательно укреплялось уже то намерение, о котором он мне тогда сказал в разговоре во время прогулки на станции: «жить совершенно частным, простым человеком», упоминая даже о своей вотчине в Костроме?

Эти и другие бесчисленные предположения мелькали тогда в моих мыслях и не находили уверенного, успокоительного ответа.

Время отъезда, а значит, и конца моей официальной службы при императоре уже приближалось, и я все настойчивее продолжал думать о неопределенных словах государя, невольно и эгоистично связывая с ними и будущее моей семьи.

Мне было подчас очень совестно перед самим собою, что в такие дни меня могли тревожить такие мысли, но отделаться от них, как ни старался, я все же не мог: они касались не меня одного, а и моей семьи, которую я очень любил и которая зависела также от моей службы.

Я жил на небольшое жалованье по чину полковника, имение, хотя и обширное, приносило мало дохода, сгоревший дом в деревне еще более ухудшал положение, и оно очень тревожило меня за близких.

Вернувшись из губернаторского дома к себе в гостиницу, уложив свои вещи и не зная, что больше делать, я пошел в помещение иностранных представителей, с которыми мы, встречаясь ежедневно, успели сжиться, чтобы с ними проститься, а также и поблагодарить генерала Вильямса за его любезное уведомление моей жены, доставившее и ей, и мне столько облегчения.

О генерале Вильямсе еще раньше, а в особенности в последние дни, я вынес впечатление как о человеке долга, прямом, вдумчивом, далеком от всего мелкого, эгоистичного, а главное, любящем государя и очень беспокоящемся за его судьбу.

Генерал Вильямс, видимо, не скрывал этих чувств и от других, что и послужило, как говорили потом, причиной его позднейшего удаления из Ставки и замены его более демократически настроенным генералом Бартером.

Или, быть может, он и сам не хотел оставаться в Ставке при новых порядках.

Прощаясь с ним и на его вопрос о том, что я намерен теперь делать, я сказал, что дежурство мое кончается, что проеду с Его Величеством до Царского Села, а что дальше буду делать, совершенно не знаю, так как в отставку запрещено подавать, от строя же я отвык, да и служить при теперешних обстоятельствах страшно тяжело; поделился с ним моими мыслями о невозможности продолжения войны, передал невольно и о неопределенных словах государя в ответ на заявление о моей преданности.

– Нет, вам лучше всего надо оставаться здесь, в Ставке, – кратко и с убеждением ответил мне Вильям, – здесь вы даже будете гораздо полезнее Его Величеству как его бывший адъютант.

На мой протест и возражение, что можно вернуться в Ставку и потом – мои вещи были уже отправлены в императорский поезд, и я, кроме того, стремился повидать хоть на минутку свою семью, – он, глядя мне прямо и значительно в глаза и намекая, как мне сейчас же показалось, на, вероятно, ожидающий меня в Петрограде арест, снова повторил:

– Я вам уже сказал, что лучше вам оставаться здесь… другого совета я вам дать не могу. Впрочем, делайте, как знаете, – довольно нетерпеливо и как будто раздраженно добавил он, чувствуя мои продолжавшиеся внутри меня возражения.

Упоминая об этом случае в своей книге, генерал Вильямс говорит, что он посоветовал мне это потому, что «был убежден, что Его Величество предпочел бы, чтобы я именно так поступил» (J. H. Williams. The Emperor Nicolas as I Knew him. Page 174)⁶⁰.

С невероятно давящим чувством вышел я от Вильямса…

Я чувствовал, что этот человек долга, любивший государя, не мог дать неправильный или неискренний совет. Он и раньше относился ко мне хорошо…

Он говорил, что, оставаясь в Ставке, я буду почему-то намного полезнее государю? Он многозначительно намекал как будто на ожидавший меня арест. Он, значит, знал что-нибудь?!.