Из пережитого

— Они! Да они стадо баранов, ну а с баранами кто же считается и разговаривает? Они — стадо, да черта и кнута боятся, откуда зайдем, хлопнем, они шарахнутся в любую сторону. С ними по-всячески можно, — гоготал он, кривляясь. — Нужно — мы их на четвереньки поставим. Вот так, — смотри, Тихомиров, — и он сам становился на четвереньки. — А понадобится — кверху ногами поставим. Мужички народ православный, смиренный, драться не любят, с ними что хошь можно. Нам только немцы не помешали бы, а своих дворян и мужиков мы окрутим враз, в два счета!

— А в чем же и перед кем виноват русский народ, — спрашивал я его, — что вы собираетесь над ним мудровать и кверху ногами ставить? Народ до власти не охоч и у вас не отнимает. Нам кто ни поп — тот и батько: царь ли, президент, или Дума, какое нам дело, только бы оброк был поменьше, да земли еще хоть на выкуп дали!

— Смотри, Тихомиров, какого он дурачка разыгрывает, будто марксистской программы не знает об обобществлении труда и орудий производства в руках государства и о пролетаризации крестьян?

— В том вы, божьи коровки, и виноваты, — внушительно и злобно пояснял он мне, — что вы собственники, а все собственники — кулаки и враги рабочего класса, что вы земельку к своим рукам прибираете и собственное натуральное производство имеете. Слышь, Тихомиров, что им нужно: земельки еще на выкуп, да чтобы с них брали поменьше!.. Вот вам что, а не земельки! — И он озорно показывал мне на нижнее место. — Дать вам земельки это значит у вас быть в зависимости и ожидать вашей милости, когда вы нам хлеба продадите. А стакнетесь — и голодом рабочий класс заморите, свои цены нам пропишите! Вот вам что, а не земельки! — хлопал он снова себя по нижнему месту.

Тихомиров не сразу понимал всю эту злобную марксистскую идеологию и наивно говорил:

— А что же тут худого, если крестьянам земли еще прибавить, они не помещики — им и надо-то по пять, и восемь десятин на двор, а зато и хлеб будет еще дешевле, и мясо, и масло для города. Я вот тоже себе хуторок приобрел за сорокалетнюю службу и всего-то 26 десятин, значит, вы и у меня отнимете? Вот оно что…

— Вас мы просто к черту отбросим, как лимонную корку, — говорил Фролов с азартом, — вы — гниль и ни на что рабочему классу не нужны, ну а с этими божьими коровками нам еще говорить придется. Их стадо большое, с ними по-умному надо, чтобы они реветь не вздумали и землю копытами рыть.

— А уж если ты такой наивный чиновник, — говорил он, кривляясь, Тихомирову, — изволь, я тебе протолкую, ведь ты как дите малое, ничего в политике не понимаешь, вот слушай: оставить в руках этого стада землю — значит, их хозяевами над собой поставить. Земля самый громадный и действенный капитал, и кто им владеет — тот и хозяин положения. Они тогда, чего доброго, сдуру-то себе царя мужицкого выберут. Нет, дудки! Партия знает, что править не мужик будет, а его величество пролетариат, чувствуешь?

— Да как же это так, — недоумевал Тихомиров, — да ведь крестьян-то 160 миллионов, а фабричных 2–3 миллиона, да почему же над ними рабочие станут хозяевами?

Фролов хохотал, кривляясь бегал по камере и, обращаясь ко мне, говорил скороговоркой:

— Вот она, опора-то царская, на ком держится, вот на каких горе-дворянах! Теперь сам посуди: далеко царь уедет с такими помощниками? Они 300 лет правили и ничему не научились. Да потому, мой дорогой, — остановился он против Тихомирова, — что рабочие драки не боятся, а мужики вахлаки, Боженьки боятся, крови боятся. К ним на деревню в 100 дворов приедут два казака с урядником и всю деревню перепорют и на колени поставят! Почему? Да потому, что они собственники и трусы, они боятся и тюрьмы и ссылки и того, что у них корову уведут и с земли сгонят, а нам терять нечего, у нас нет собственности, с одного завода прогонят, я на другой пошел. А потом мы напором возьмем. Что нам казаки и жандармы, мы на рожон идем, мы сама сила! Казаки тоже сила, а только наемная, бесправная, они сами на службе дармоеды, а за нами и сила и право, и все производство в наших руках! Видал, Тихомиров, как один ястреб тысячу галок гоняет? Его все боятся, а он — никого! Таков и пролетарий, — бил он себя по груди, — его все боятся, а он — никого! А кто никого не боится, у того и власть в руках. Это так было — так и будет, вот только пускай нас немец поколотит, тогда и революцию легко будет сделать. Этих дворян прогнать. Сознайся, Тихомиров, что бороться с нами не в силах.

После таких жарких разговоров он становился в позу и всякий раз пел:

Вставай, поднимайся, рабочий народ,
Иди на врага, люд голодный и т. д.

Глава 56 Три сапога — одна пара