Из пережитого

— Ну что там, — скажет он, — дела неважные, и много на немца навалились — а он всех бьет! Посмотрим, что дальше будет.

И чтобы замять этот неприятный разговор, он сейчас же переходил на злободневные разговоры по тюрьме и, не торопясь, сообщал нам все новости: кого посадили в карцер и за что, кого накрыли с газетой, кто оказался пьяным и вел себя непозволительно для тюрьмы, кого привели из новых.

— Я так понимаю, — говорил он авторитетно, — ежели ты ухитрился добыть и выпить, ну и веди себя тихо-смирно, какое до тебя дело начальству, а ежели ты начинаешь бузить и громкие разговоры говорить, никакое начальство тебя не помилует. Сама себя раба бьет!

— Ну а все же, как там народ-то, не унывает? — ставит ему Фролов лукавый вопрос. — О чем там говорят-то на воле, победы ждут и одоления?

— Да я тоже думаю, что мы в конце концов с нашими союзниками скрутим немца, весь белый свет на него, всех не одолеет. В народе беспокойства много, как бы опять заварушки не вышло, как в 905 году, — уклончиво говорил Данила Никитич, — а если все тихо-смирно будет, конечно, и немцу карачун, как он ни хорохорится, а всех и ему не одолеть. Только это социалистам не на руку, они не хотят победы, — крыл он Фролова. Я знаю, о чем вы думаете; как бы опять опосля войны революцию поднять, за этим и в тюрьму спрятался, чтобы на войну не попасть. А кому победа нужна, тот не станет в тюрьме сидеть попусту.

— Да я тут при чем же, — оправдывался Фролов. — то прокурор екатеринбургский меня укрыл, а я сам и не думал в тюрьме укрываться. Ну, а раз посадили — надо сидеть, начальство лучше знает, что делать.

— Уж и хитер ты, Фролов, — говорил ему Данила Никитич, — тебя семи толкачами в ступе не поймаешь. Ты будешь врать и не улыбнешься. Знаю, какой тебе победы нужно, вам царя изжить хочется, а он все царствует на страх всем врагам и супостатам.

— Придет время, и мы поцарствуем, — смеялся тот, — только ты не тужи, Данила, я тебя тогда министром сделаю…

— До вашего царства я не доживу, стар, — отшучивался Данила, — уж вы как-нибудь без меня, а на мой век и этого царства хватит.

— И этой тюрьмы, — добавил Фролов.

Даниле всегда хотелось поговорить с нами побольше. Но всякий раз разговоры быстро обрывались. На коридоре гулко хлопала дверь или слышались чьи-либо торопливые шаги, и он быстро закрывал нашу камеру и шел навстречу идущим как ни в чем не бывало.

По камере часто делал обход корпусной Пономарев, Данила отпирал ему и нашу дверь и бесстрастно становился в дверях, показывая начальству полное равнодушие к включенным.

Корпусной быстро оглядывал нас с ног до головы, подходил к окну и искал какого-нибудь повода, чтобы сделать нам замечание, рылся в наших вещах и постелях, но так себе, для вида. Он был из разжалованных офицеров и страшно не любил политиков.

— Это что такое, — находил он на окне гвоздь или кусочек проволоки, — разве вы не знаете, что вам даже иголку можно иметь только с разрешения?

Иногда ему попадался кусок смятой газеты, он его быстро развертывал и смотрел: что это такое? И если по содержанию походило на обрывок из текущей газеты, то начинал делать формальный обыск, шаря и по карманам и по вещам.

Фролов не выдерживал и с напускной вежливостью вступал с ним в пререкания.

— Ну что это такое, — говорил он, — гвоздь взяли, бумагу берете, а нам и в зубах поковырять нечем и на оправку ходить не с чем!

— Вам этого не полагается, — резко возражал корпусной, — для зубов можете иметь щетку, а для уборной — старые пакеты и оберточную бумагу от передач. Я не знаю, какая вам бумага нужна: карты делать, газету иметь, вы ведь политики, а не арестанты, — подчеркивал он злобно, — вы думаете, что вы в гостинице, а не в тюрьме. У меня эти привычки забудьте! А еще политические, — говорил он насмешливо, — а правил тюремных не соблюдаете.

Досадуя, что ничего не находил у нас более существенного, он сильно хлопал дверью, уходя из камеры. И так как наша камера была крайняя (20-я была с разным хламом, и мы туда на день выносили тюфяки), то ему дальше идти было некуда и он уходил с коридора. Данила его провожал и через некоторое время опять отпирал нашу двери и улыбался, говорил о нем:

— Сам себе покоя не знает и людям не дает! Целый день как волк по тюрьме бегает и ко всем придирается и считает себя самым первым начальником!

Фролов вертелся ужом, комедиянил, умело и вовремя подавал Даниле папиросу. Потом переходил на таинственный шепот — будто Данила был тоже членом заговорщической партии, — серьезно говорил:

— Сам посуди, Данила Никитич, — ну как такого человека не повесить после революции, когда он сам просит на себя петли. Повесим, непременно повесим, всех таких лакеев перевешаем, всю землю от них очистим, чтобы ни одного такого хама не оставалось.

Данила не выдержал своей суровости и, смеясь, сказал:

— Всех вешать, столбов не хватит, тоже ловкачи! Вы бы перевешали, да руки коротки.

Фролов делал смешные гримасы и начинал считать по пальцам: