Из первых рук

— Надеюсь, ты не дала Вилли ничего такого, без чего тебе не обойтись.

Коукер не ответила, но по-прежнему оставалась величава и спокойна.

— Если бы Вилли взбрело на ум отрубить тебе ноги, ты бы, верно, легла в кухне на пол да еще одолжила бы ему свой передник, чтобы он не забрызгал брючки.

— Лучше голову, чем ноги. А еще лучше, если б он воткнул мне вертел в сердце. Я не люблю беспорядка. Но почему бы и нет? Даже ноги. У меня хватит гордости.

— Вот, вот, Коукер, потому я и беспокоюсь. Твоя гордость втравит тебя в неприятности.

— Мне не привыкать.

— Гордость хорошо помогает от простуды, но на ней далеко не уедешь, — сказал я. — Этот велосипед ездит только по кругу. А тебе надо уехать подальше от этой вонючей кучи отбросов, Коуки. Надо забыть про Вилли и про Белобрысую и взяться за что-нибудь новенькое. А нового хоть отбавляй. Оно только и ждет, чтобы сказать тебе «здравствуй», и куда лучше пахнет.

Коукер ничего не ответила. Она чистила перышки — приводила в порядок шарф.

— Ты мне нравишься, Коуки, — сказал я. — Но не это главное. Неприятности наших друзей — наши неприятности, а я не люблю неприятностей. Я влюбился бы в тебя, Коуки, будь я не так занят. И мне грустно видеть, что Белобрысая завладела твоими мыслями и, словно червь, точит тебя. Чем она хуже, тем хуже для тебя. Знаешь, есть на свете субъекты, о которых я стараюсь даже не вспоминать, не то у меня в мозгу язва будет. Послушай, Коуки, вот тебе совет из первых рук: если уж тебе надо кого-нибудь ненавидеть, так ненавидь правительство, или народ, или море, или мужчин, но только не какого-нибудь определенного человека. Не того, кто на самом деле причинил тебе зло. Не успеешь ты оглянуться — он отравит твое пиво, как синильная кислота, затянет глаза, как катаракта, будет до звона в ушах давить, как опухоль в мозгу, кипеть на сердце, как расплавленное олово, и проедать кишки, как рак. Ну и смеялся бы он, если бы узнал об этом! Пока зубы не выпали бы... от старости. Стоит ли валять дурака?

Коуки услышала только первые мои слова, всего остального она и не слушала. Но почувствовала и на четверть дюйма придвинула ко мне правое плечо. Шаг к откровенности.

— Я вам скажу, мистер Джимсон. Девушка должна быть гордой. Особенно с такой физией, как у меня. Всякий раз, как я вижу себя в зеркале или в витрине, мне это нож в сердце; а уж когда я гляжу на других девушек, меня словно огнем жжет. Даже на таких девушек, которых и я могла бы пожалеть. Их взгляды для меня точно раскаленные иголки.

— А твои для них?

— А мои для них. Это происходит помимо воли. Перекрестный огонь. Первый раз мне досталось, когда я кончила школу. Мне было четырнадцать лет. Здоровый пинок. И пинки шли один за другим так быстро, что я не успевала отбрыкиваться. Тут призадумаешься.

Мы ехали мимо садов; деревья вздымали к грязному небу костлявые черные руки, точно неприкасаемые, молящие Всевышнего о благословении, хотя они и знают, что все их мольбы тщетны.

— Я хочу сказать, если ты девочка, — сказала Коукер. — Мальчика ничто не заставит задуматься.

— Только о том, чем бы где разжиться да что пожрать. О себе самом — нет.

— Я думала не о себе, я думала, как это выходит, что все цветочки достаются девке, которую назвать — только язык марать, а все пинки мне, потому что моя физиономия не подходит для этикетки на спичечные коробки.

— Что поделаешь, услада для глаз дороже домашнего уюта. Даже у такого субчика, как Вилли, есть поэтическая струнка. Он сам не свой, когда видит настоящую ягодку. Против рожна не попрешь.

— Будто я не знаю. Все мужчины дураки.

— Или художники.

— Если Вилли женится на Белобрысой, она ему устроит из жизни ад.

— Он и не захочет другой жизни, если она не подурнеет.

— У нее злое сердце.

— Добрые сердца стоят шесть пенсов за дюжину, а ягодки — редкий товар.

— Зачем тогда нас делают?

— Массовое производство, и выбирайте, что вам по вкусу, а добродетели нам и даром не надо.

— Слава Богу, у меня есть гордость.

— Ну, гордость помогает тебе держать прямо спину, но вряд ли греет кишки.

— Кто вам сказал, что мне холодно?

Хиксон живет на Портлэнд-плейс возле Риджентс-парка. Коукер позвонила, и я сказал:

— На твою ответственность, Коукер. Я умываю руки.

— Хорошо, на мою ответственность.

Слуга в синей ливрее открыл дверь и провел нас в небольшую комнату, уставленную безделушками. Чего там только не было! Видно, Хиксону осталось одно — коллекционировать или пить. Слуга вышел.

— Кто это? — спросила Коукер.

— Дворецкий. Всегда в синей ливрее.

— Откуда мне знать, что он не джентльмен.

— Ниоткуда... Погляди-ка на это. — И я показал ей крошечные японские нэцкэ{21} на каминной доске, настоящие старинные нэцкэ. Из дерева и кости, с морщинками на подошвах ног.

— Увеличь их в пятьдесят раз, и это будут колоссы. Монументальная работа. А посмотри на детали.

— Слишком иностранные, на мой вкус.

— Потому-то они и нравятся Хиксону. У него тоже нет никакого воображения.

— А для чего они?

— Для воображения.

— Жаль мне девушку, которой приходится вытирать здесь пыль.

— И мне тоже, если у нее не больше воображения, чем у тебя.