Из песка и пепла

18 сентября 1943 года

Признание: монахини мне не нравятся.

Я устала до смерти, но сон ускользает от меня так же упорно, как и Анджело. В монастыре слишком тихо, слишком пахнет стариной. Почему весь Рим пахнет старостью? Хотя, может быть, дело во мне и это я никак не могу оттереть запах скорби со своей кожи. Сейчас я чувствую себя такой же древней и разваливающейся, как тот храм, мимо которого мы сегодня проезжали на автобусе. Но храму, по крайней мере, не нужно прятаться.

Я провела здесь меньше двенадцати часов, а уже скучаю по Флоренции так отчаянно, что готова отправиться домой пешком. Флоренция пахнет цветами. Жасмином, Фабией и отцовской трубкой. Даже спустя все эти годы я могу учуять его в коридорах виллы, и этот запах приносит одновременно утешение и пытку.

Сейчас я лежу на узкой кровати в странной комнатке и прислушиваюсь к молчанию стен. Хотела было поиграть на скрипке, но от эха у меня кожа покрылась мурашками – будто я Гамельнский крысолов, призывающий мертвых монахинь. Ни крысы, ни призраки мне не нужны, так что скрипку я пока отложила подальше.

В шесть часов была вечерня. Монахини пели, а старый священник служил мессу. Были там и другие монахини – за маленькой дверцей на другом конце апсиды. Они ни разу не вышли наружу. Этого ли хочет для меня Анджело? Может, он думает, что я просижу в монастыре до конца войны, а он потом погладит себя по голове и поздравит с моим спасением?

Но ради чего меня спасать? Я пытаюсь вообразить будущее, но даже в жизни, где за мной не гоняется гестапо и больше нет поводов для постоянного страха и тревог, не вижу никакого смысла или надежды.

Ева Росселли

Глава 10 Еврейское гетто

«Паломница», неожиданно отошедшая в мир иной, была на самом деле старой еврейкой, которая решила остаться в Риме, когда ее сын с семьей бежал в Геную. Сестры-адоратки приняли ее у себя, и она тихо почила во сне, сидя у окна в белом плате и черном католическом подряснике с чужого плеча.

Анджело заверил настоятельницу, что завтра первым же делом посетит раввина главной синагоги и узнает у него, нельзя ли провести похоронный обряд по иудейскому обычаю. В противном случае им пришлось бы похоронить усопшую на монастырском кладбище. Другого выхода у них не было. Она умерла среди монахинь и будет покоиться среди монахинь. Возможно, когда война закончится, они смогут убрать крест и установить вместо него звезду Давида. Возможно, смогут написать ее настоящее имя. Возможно, однажды ее семья вернется и возложит на могилу несколько гладких камушков, как делала когда-то Ева в знак почтения к предкам, которых даже не знала. Но также оставалась вероятность, что Регине Равенне придется вечно лежать в земле под чужим именем и бессмысленным крестом и правду будут хранить только Анджело и сестры Поклонения Святым Дарам.

Это знание и ответственность давили на Анджело. Будь его воля, он бы начал вести записи. Завел толстую книгу и заполнил ее длинными списками беженцев и их родственников, чтобы потом отчитаться за каждого человека, за которого чувствовал ответственность. Но записи и списки были опасны. Поэтому самые необходимые бумаги он держал в Ватикане, а в остальном лишь умолял Господа укрепить его память, чтобы никто и ничто не кануло в небытие.