Из песка и пепла

Они с Анджело заглянули в неф[2] в поисках настоятельницы, но там было так же тихо и пусто, как и во дворе. Сам неф показался Еве серым и тоскливым; арки потолка опускались слишком низко, чтобы ассоциироваться с божественным вознесением, но распростертая перед алтарем статуя несколько сглаживала впечатление. Ева раньше не видела таких скульптур – реалистичных и прелестных, хотя и невыносимо печальных. Мраморная женщина лежала на боку, словно спала, но лицо ее было уткнуто в землю, пряди волос занавешивали профиль, а отчетливо видная рана на шее рассказывала совсем другую историю.

– Это святая Цецилия? Что с ней случилось? – Ева никак не могла оторвать взгляда от хрупкого девичьего горла.

– Когда палачи потерпели неудачу с раскаленной баней, ей попытались отрубить голову.

– Попытались?

– По легенде, ей нанесли три удара топором, но сумели лишь тяжело ранить. Она умирала еще несколько дней, успев обратить многих в христианство.

– В чем было ее преступление? – спросила Ева.

– Чистая политика. Она слишком открыто выражала свои взгляды. – И Анджело криво усмехнулся, как будто речь шла не только о Цецилии.

Ева услышала улыбку в его голосе, но не улыбнулась в ответ. Сейчас она могла лишь неотрывно смотреть на замученную святую.

– Отец Бьянко! Мы ждали вас раньше. – Удивленный женский голос помешал Анджело продолжить рассказ.

Обернувшись, Ева увидела миниатюрную монахиню с обвислыми щеками и острыми глазками, которая семенила к ним с прытью, почти чудесной для такого возраста. Она зашла не с главного входа, а через дверцу слева от апсиды[3].

– Матушка Франческа, это Ева, – просто сказал Анджело, как будто уже говорил про нее монахине.

– Вам лучше поторопиться, падре, – ответила та. – У сестер-адораток скончалась паломница, и возникло некоторое разногласие, как теперь поступить.

– Я проведаю тебя завтра, – сказал Анджело Еве, коротко поклонился монахине и заспешил к выходу, стуча тростью по каменным плитам и слегка покачивая маленькой сумкой. Еве оставалось лишь смотреть ему в спину и раздумывать, зачем она вообще приехала в Рим.

– Сюда, – скомандовала настоятельница и зашагала вслед Анджело – через главный вход и дворик. При этом она ни разу не обернулась, чтобы проверить, идет ли за ней Ева.

Та взяла свой огромный чемодан, который все это время таскал Анджело, кое-как ухватила другой рукой саквояж и скрипку и поковыляла за монахиней, стараясь не очень отставать. Настоятельница провела ее в неприметную дверцу слева от входа и, пока они поднимались по узкой лестнице, наконец удостоила некоторыми объяснениями:

– В обители проживают монахини бенедиктинского ордена и францисканки-миссионерки Непорочного Сердца Марии. Раньше нас было больше, но дни славы обители, увы, миновали.

Ева невольно задумалась, как давно миновали эти дни. Два столетия назад? Три?

– Раньше эти комнаты занимали насельницы, но теперь нам не нужно столько места. Часть монахинь ведет уединенный образ жизни, но часть активно несет апостольскую весть в миру. Так что эти помещения мы сдаем квартирантам. Небольшой доход никогда не помешает. А уж сейчас особенно.

Ева кивнула, гадая, надолго ли ей хватит привезенной пачки банкнот. Деньги стремительно обесценивались. Скоро их можно будет использовать вместо туалетной бумаги. С этой точки зрения захваченные ею драгоценности выглядели надежнее.

Настоятельница толкнула дверь и зашла внутрь. Убранство комнаты сводилось к узкому матрасу на железном каркасе и деревянному кресту на стене; с другой стороны виднелись простой стул, несколько выдвижных ящиков и маленький шкаф. Матушка Франческа зажгла настольную лампу, как бы обозначая, что отныне это и есть Евин дом.

– Это твоя комната. В конце коридора – общая ванная, но, кроме тебя, квартирантов сейчас нет. Редкая роскошь. Вечерняя служба в шесть. Ожидается, что ты к нам присоединишься.

– Но… я не католичка, – запротестовала Ева.

– Теперь католичка.