Из Питера в Питер

Взяв с ребят слово, что о случившемся они будут молчать и не сделают ни шага из вагона без его разрешения, Николай Иванович двинулся тем же путем, каким исчезли Ларька и Аркашка. Он был хорошим гимнастом, и ему ничего не стоило вылезти на крышу из неторопливо двигавшегося вагона. Подобное искусство освоили в те годы и женщины, пока добирались в переполненных вагонах до хлебных мест, и возвращались домой с добычей или с пустыми руками...

Щедро светила равнодушная луна, ночи стояли самые короткие, так что казалось, будто уже светлеет, хотя едва перевалило за полночь. Но как ни вглядывался Николай Иванович в даль, стоя на подрагивавшем вагоне, ничего нельзя было рассмотреть. Он пошел по крыше к следующему вагону, перепрыгнул и так прошел весь состав до паровоза. Он еще надеялся, что найдет Ларьку и Аркашку в одном из тамбуров, куда кое-кто выбирался, чтобы тайком покурить. Но там их не было. Спускаться к машинисту Николай Иванович не стал, не к чему было затевать тревогу — дело все равно ночное, да и мальчишки, может, в поезде. Он медленно пошел по крышам обратно, присматриваясь к дверям вагонов. Все двери были закрыты. Но на одной из них Николай Иванович заметил что-то новенькое. Между скобами двери что-то белело... Оказалось — тетрадка. Нелегко было ее достать. На первом листе он прочел: «Николай Иванович, не поминайте лихом. Ну ее, такую скучищу. Да здравствует свобода! Скиталец морей». Почерк скитальца морей легко угадывался — это был, конечно, Колчин. На следующей странице под тщательно выписанными славянской вязью буквами «Е. О.» и строкой Тютчева: «Я встретил вас, и все былое в отжившем сердце ожило», шли еще стихи, которые Аркашка стащил у разных модных поэтов, например:

Берегись! Берегись! Берегись!
Нам завидуют бездна и высь.
На земле, — нет труднее труда, —
Так не встречаются никогда...

— Белиберда, — резюмировал Николай Иванович, неожиданно для себя в рифму. — Игорь Северянин, — пробормотал он потом, без малейшего одобрения. Взглянул еще:

Мы во власти мятежного, страстного хмеля;
Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты»,
Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы...

— Кириллов, — так же сухо констатировал Николай Иванович.

Больше он читать не стал. Задумчиво посмотрел на буквы «Е. О.» в вензеле, учел, что вагон этот — старших девочек, среди которых безмятежно спит, надо надеяться, и небезызвестная Е. О.

Николай Иванович выдрал первую страницу, адресованную ему, всё же остальное засунул обратно за скобу, чтобы Е. О. могла насладиться в полной мере. Он уже собирался возвратиться на крышу, а там и в свой вагон, но обнаружил, что вся дверь, и снизу и в зазорах, до верха убрана цветами... Цветы были прохладные и влажные. Самый большой букет перехватывала черная матросская ленточка, одна из двух ленточек, которые Ларька берег пуще глаза...

— Ну-ну, — пробормотал Николай Иванович, тщательно засовывая этот мокрый букет и, главное, ленточку так, чтоб они не вывалились. — И ты, Ручкин...

Когда он вернулся в свой вагон, там, конечно, никто не спал. При появлении Николая Ивановича все замолчали.

— Нашли? — с надеждой спросил Ростик, когда Николай Иванович вернулся из своего путешествия по составу.

— Говорите, что знаете, — потребовал Николай Иванович.

Все долго молчали, потом Гольцов не выдержал.

— Да на фронт они удрали, ей-богу, — хихикнул Володя. — Раньше дурачки в Америку бегали, ну а теперь — на фронт!

— На какой фронт? — удивился Николай Иванович. — Тут хоть месяц скачи, ни до какого фронта не доскачешь.

— Что я говорил! — обрадовался Ростик. — На что им тот фронт, тоже сказанул... Они ребята — гвоздики, что-нибудь стоящее придумали...

И он завистливо облизнулся. Но тут же охнул, потому что Канатьев слева, а Гусинский справа молча съездили его по шее.

— Значит, на фронт? — переспросил Николай Иванович и добавил, не дожидаясь ответа: — Они что же, давно сговорились?

— Ну да! Аркашка просто примазался... — с огорчением пробурчал Канатьев.

— А вы чего тут торчите? — хмуро спросил Николай Иванович Ларькиных друзей. — Вас когда провожать на ратные подвиги?

Гусинский смотрел мимо и явно не собирался отвечать, он был вообще молчалив. Канатьев обиженно объяснил:

— Ларька не велел. Слово с нас взял...

Постепенно они все-таки разговорились. Выяснилось, что Ларьке невыносима, нестерпима, оскорбительна была сама эта идея — увезти его из красного Питера в какие-то хлебные места... где он будет жевать, а мировую революцию станут делать другие!..