Из Питера в Питер

Николай Иванович, сняв пенсне, застенчиво улыбнулся и снова водрузил толстые стеклышки на длинный, иронический нос. Учительницы снисходительно переглянулись, бросив взгляд на Анечку: не сочувствует ли она, не дай бог, этому странному молодому человеку?

— Они — дети, прежде всего дети, и пусть не смеют ничего воображать...

— Да, да, некоторые просто невозможны, — присоединилась Анечка. — Там есть такой, в комиссарской куртке, уверяет, что он анархист, и я слышала, как его просили показать, где он прячет бомбу...

— Как — бомбу? — ахнула изможденная, чем-то похожая на козу, учительница литературы.

— Да нет у них никакой бомбы, — отмахнулась начальница. — Выдумки.

— Хороши выдумки...

— Николаю Ивановичу они нравятся...

— Дети? Конечно, — сказал наконец Николай Иванович, пожимая плечами. — Но четыре года войны, хоть и далекой, а главное — революция, которой они все заглянули в лицо, разве могли пройти даром? Разве не сделали они этих детей серьезней, взрослее? Ну да, одни упорно прячутся в привычный мир школы, в воспоминания о доме, не хотят ничего знать, даже слышать о перевернувшемся мире...

— И слава богу.

— Но другие жаждут новых бурь и потрясений...

— Одни хотят продлить детство...

— Это и есть нормальные дети.

— Других оскорбляет мысль, что они — дети!

— Вздор.

— Такие, как Колчин или Ручкин, пожалуй, видят себя на коне, в бою...

— Не смешите нас, Николай Иванович, — басом сказала начальница, улыбаясь.

На очередном полустанке, где паровоз набирал воду, Николай Иванович вернулся в вагон к старшим ребятам, где обычно спал. В эту ночь ему спать не пришлось. Когда он пробирался к своему месту, приподнялся Володя Гольцов и тихо спросил:

— Николай Иванович, вы отсылали куда-нибудь Ручкина и Колчина?

— Нет. А что?

— Куда-то они делись.

Николай Иванович сунулся туда, где обычно спали Аркашка и Ларька.

— Да нету их, — весело сказал Володя. — Исчезли!

И он рассказал о том, что видел своими глазами:

— Понимаете, мне не спалось... Мысли о доме, о том, как дальше сложится жизнь... Если хотите, и недоумение от намеков Ручкина, что я — лизоблюд и меня надо к стенке... (Николай Иванович нетерпеливо зашевелился.) Да, да, и вот когда уже совсем стемнело, вижу, в дверном проеме возникла тень... Мы же до вашего возвращения не закрываем дверь. Сначала я не понял, кто это. Потом озарило: Ручкин! Он был одет и в руках держал какой-то узелок. Этот узелок мешал ему. Он попытался раз и два вылезти из вагона на крышу.

— Ах, на крышу! — оживился Николай Иванович. — Так, может, он в другом вагоне?

— Может... — уже не так весело уронил Володя.

— Колчин был с ним?

— Нет, Колчин поднялся, когда Ручкин исчез.

— И он тоже полез на крышу?

— Нет, спрыгнул, и все.

Зная, что Ручкин дружит с Канатьевым и Гусинским, а к Аркашке присосался Ростик Гмыря, Николай Иванович растолкал всех троих. Было совершенно ясно, что они давно не спали, прислушиваясь, о чем учитель толкует с Гольцовым, но все же так долго продолжали притворяться мертвецки спящими, что в конце концов перебудили весь вагон. Ни Канатьев, ни Гусинский, ни Гмыря ничего не знали о беглецах. Во всяком случае, они твердо стояли на том, что ничего не знают, и горько обиделись, когда их заподозрили во вранье.

6

Даже Николай Иванович немногое знал об Илларионе Ручкине. Учительницы похваливали Ларьку за хорошие успехи в занятиях, дивились его сообразительности; все это покровительственно, не то с умилением, не то с удивлением. Или с огорчением, когда он им ни с того ни с сего грубил... А до остального им дела не было. Лучше других обстоятельства жизни Ларьки известны были Валерию Митрофановичу: Ручкин, как и Миша Дудин, учился в четвертом реальном училище, где Валерий Митрофанович преподавал черчение. Но этот учитель не очень-то рассказывал о Ларьке: то ли считая подобный предмет незначительным, то ли учитывая, что отец Ручкина — солдат, старший брат — матрос, и тот и другой небось большевики, так что осторожность и оглядка не мешали... Да и Ларька запомнился Валерию Митрофановичу мальчишкой строптивым и дерзким.