Из прошлого

Эти несколько недель, которые мать провела у нас, были для нее одними из немногих счастливых недель в ее жизни. Она имела удовольствие от своих дорогих внучат, от города, который ей напоминал Плоцк, от Волги, которая ей напоминала Вислу, от леса за городом, где мы с ней проводили в красивые осенние дни отдых, от нашей умной овчарки, с которой она разговаривала на идиш и которая ей также напоминала нашу Лизку, собаку, которую мы держали у себя дома в Харькове много лет и которая также пала жертвой в 1937 году.

Эту собачку мне подарила уборщица нашей харьковской еврейской школы, и, когда я ее, совсем еще крошкой, принес домой, мои родители протестовали: кто будет убирать после нее, кто будет ее кормить? Еле-еле, с большими трудностями, после многих обещаний, что я сам это буду все делать, собака осталась в доме, и мои родители, особенно мама, так привязались к этому созданию, прямо-таки любимчик! Разговаривали они с Лизкой – так мы назвали собаку – только на идиш. Таким образом, собака понимала аж два языка.

Я помню, как однажды, в начале 30-х годов, придя домой после работы на фабрике, мать узнала, что Лизку поймал гицл[18]. Моя мама была вне себя. Усталая после тяжелого рабочего дня, она все бросила и отправилась на поиски фермы, куда гицели отвозили собак. Возвратилась она в полночь, едва держась на ногах. С большими трудностями она добралась тогда до фермы далеко за городом, и, когда она туда добралась, кроме сторожа, там уже никого не было. Ключи от клетки, в которой была заперта наша Лизка, были у заведующего хозяйством. Моя мать слезно просила у сторожа и заплатила ему, чтобы он спас собаку. Тот твердо обещал. Мы все в доме провели бессонную ночь, и можете себе представить нашу радость, когда рано утром поскреблась в двери наша Лизка.

В злополучном 1937 году мама была вынуждена расстаться с Лизкой. После того, как отца забрали из дому, собака несколько дней ходила с опущенной головой и потухшими глазами, мало ела, как будто она понимала трагизм происшедшего. Нас с братом тогда не было в Харькове, а маму переселили в малюсенькую комнатку в густонаселенной коммунальной квартире, где соседи не хотели терпеть собаку. И тогда мама отдала Лизку знакомому рабочему со своей фабрики. До начала Второй мировой войны мама время от времени навещала свою собаку. Я также ходил к ней, когда мне приходилось до войны быть в Харькове. Дальнейшая судьба Лизки для нас осталась неизвестной. После возвращения из эвакуации, мы уже не застали ни дом, где находилась собака, ни хозяина, ни Лизку.

Но я немножко отклонился. Еще одно удовольствие моя мама получала во время вышеупомянутого и также при последующих приездах в Камышин, когда беседовала со мной о политике. Она не была сведуща в проблемах международной политики и я немножко подтрунивал над ней, уверяя ее, что в ней сидит дипломат. Мы оба смеялись, но, по правде говоря, мне не раз приходила в голову мысль, что моя мать при соответствующем образовании, воспитании и условиях могла бы действительно занять место в обществе. Я сожалею до сих пор, что мне не удалось заснять мать в тот миг, когда она слушала радиопередачу у «ящика»– так она называла радио. Она всем своим естеством как бы растворялась в «ящике», забыв обо всем вокруг.

Вообще-то моя мать была большой мастерицей давать точные имена разным вещам или прозвища людям. Интересно, что все ее названия и прозвища немедленно приклеивались, как говорят, навечно. Кстати, мои близкие и друзья утверждают, что я также обладаю этой способностью. Если это правда, то это наследственность моей матери, и я могу добавить, что также и мои дети унаследовали эту особенность.

Выше я уже упоминал, что моя мать при всей ее прогрессивности в сфере духовной жизни, до конца своей жизни оставалась упрямым ретроградом в вопросах цивилизации, и, как многие люди, говаривала при споре: «Ай, что вы говорите? Вот в старые времена…» Ее консерватизм более всего проявлялся в неумении овладеть русским языком. Живя много лет в России, она никак не могла более или менее правильно говорить по-русски, и я бы сказал, не стремилась к этому, довольствуясь своим запасом слов на идиш. Мои внуки добродушно забавлялись, когда их бабушка говорила с ними по-русски. На той же магнитной ленте, на которой я записал некоторые ее сказки, остался образец ее разговора по-русски, вызывающий при его прослушивании улыбку.