Из рода Караевых

— Конечно, залезть под мамкину юбку и оттуда наблюдать, как гибнет родина, — позиция весьма удобная. Но позорная для боевого офицера, каким я вас считал, поручик Караев!

Ушел, не подав руки. Черт с ним, с этим криворотым истериком! Мамкина юбка! Нет у поручика Караева ни отца, ни матери. В станице Софиевской живет его бездетный дядька по материнской линии — местный нотариус Николай Иванович Колобов с женой — доброй толстухой, станичной акушеркой Олимпиадой Трофимовной. Они согревали своей лаской его сиротство.

Живя в старом кавказском военном городе — под его крышами витала тень Ермолова, — Сережа Караев учился там сначала в кадетском корпусе на полном пансионе, а потом в юнкерском училище. А на вакации ездил в Софиевскую к дядюшке и тетушке. И еще в Софиевской живет Ната Ярошенкова, сметанно-беленькая золотоволосая «барышня-крестьянка» — так называл ее дядюшка-нотариус, или «моя морская царевна» (тут имелись в виду Натины аквамариновой яркости глаза) — так с галантностью лавочника величал ее Федор Кузьмич Ярошенков, вдовец, владелец трех паровых мельниц, оборотистый и ловкий станичный богатей. Нату он обожал, еще бы — единственная дочь и такая красавица! Ната — его, Сережи Караева, тайная возлюбленная. Когда грянула война, она писала ему на фронт, он отвечал на ее письма. Несколько восторженные и наивные, они заканчивались одной и той же неизменной фразой: «Я жду, я надеюсь, я верю, что ты вернешься и мы никогда не расстанемся».

Нет, пусть генерал Корнилов без него делает свою игру в Ростове. Он, поручик Караев, едет в Софиевскую, на Кубань! И баста!..

2

Ехать пришлось долго — и воинскими эшелонами, и санитарными поездами, и какими-то совершенно одичавшими пассажирскими, давно уже позабывшими, что такое расписание и график движения, и товарными — на подножках и вагонных крышах. Все поезда были битком набиты людьми в серых шинелях — Кавказский фронт стихийно уползал с войны по домам.

После Тифлиса на полпути до Баку цепочку поездов остановили вооруженные отряды — какие-то меньшевистские закавказские формирования. Их командиры потребовали от фронтовиков сдать оружие:

— Иначе дальше не пустим!

Офицеры, какие еще нашлись в передних эшелонах, сдать винтовки отказались:

— Не пустите — пробьемся силой!

Но тут зашумели солдатики:

— Опять золотопогонникам нашей кровушки захотелось! Братва, сдавай винтовки, навоевались, хватит!

Никакие доводы не действовали на окопных мучеников, рвавшихся к матерям, к женам, к малым ребятам. Стали бросать винтовки в кучу, а когда она выросла в целую гору, вдруг появились спустившиеся с окрестных холмов пароконные и одноконные фуры и ездовые — проворные усачи в каракулевых папахах, вооруженные до зубов, — деловито погрузили оружие в свои повозки. Попутно они так же деловито обшарили и ограбили все санитарные и пассажирские поезда, угодившие в пробку. Вспыхнули пожары — ад кромешный! Здесь поручик Караев лишился чемодана со всеми своими нехитрыми пожитками и дальше ехал уже налегке.

Наконец он добрался до большой узловой станции — от нее до Софиевской, собственно говоря, рукой подать. Но ведь это только так говорится, а попробуйте помесите осенью черноземную грязь раскисших степных дорог лошадиными ногами!

При станции поселок не поселок, город не город, но сорок тысяч жителей, две гимназии — мужская и женская, — крупное железнодорожное депо, элеватор, мучные и винные военные склады. Вспомнил: фронтовой приятель прапорщик Соломко — его потом забрали в штаб дивизии — родом отсюда. Нашел в записной книжке адрес Володи Соломко и решил попроситься на ночлег к его родителям. Авось не прогонят!

У стариков Соломко его приняли радушно: отец прапорщика — бывший железнодорожный машинист, степенный, седоусый — и мать — худенькая старушка с испуганными, кроткими глазами — сами предложили погостить у них сколько нужно. От денег отказались наотрез. Мать даже обиделась, когда поручик вытащил бумажник:

— Ой, что вы, как можно! Вы Володечкин фронтовой товарищ. Какие же тут могут быть деньги!

— А что слышно про Володю?

Старушка горестно вздохнула:

— Ничего не слышно. — Сказала и отвернулась, скрывая слезы.

…Каждый день теперь стал ходить поручик на базар — искать попутную подводу до Софиевской. И все напрасно! Привозу совсем не было. Если кое-кто и торговал на базаре всякой чепуховой зеленью, то лишь местные казаки и казачки из ближайшей к поселку станицы, где еще сидел атаман отдела — древний войсковой старшина со своей полусотней пластунов[4]. Власть кубанского краевого правительства и рады — казачьего парламента — была эфемерной и зыбкой.

По базару в шинелях нараспашку шатались солдаты из эшелонов, застрявших на станции, — голодные, горластые, злые. Кто с винтовкой, кто вовсе без оружия. С базарными торговками объяснялись матом, за семечки платили тем же.

— Вы, паразиты, так вашу и так, совсем здесь в тылу одичали? Какие у солдата-фронтовика могут быть деньги, тем более за семечки?! Полней насыпай, тетка! Всё, хватит! Мерею и больше не просю!