Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

И вот на предвыборном собрании, куда прибыли и начальник отдела культуры, и представитель горкома, – мы, комсомольская группа, решили дать бой – отвести кандидатуру. Напомню: шел не восемьдесят девятый – пятьдесят первый год! Наивные дурни, не понимали мы, чем может грозить нам демонстративное нарушение неразрывного единства блока коммунистов и беспартийных... А может, не придавали значения. И если нашей администрации возможность бунта была известна, наушников хватало, да мы и не скрывали своих намерений, то на «представителей» наглость наша подействовала, как взрыв бомбы. Выступить пришлось мне, я аргументированно доложил соображения комсомольской группы, говорил что-то о гражданской этике, о нашем недоверии: в советы – лучших! – и предложил «альтернативную» кандидатуру: одного из старейших актеров театра – местного, давно вышедшего в тираж, явного подлипалу. Но ведь – старожил! Ведь играл в ТЮЗе еще до войны, и с фронта вернулся в родные стены (на фронте он не был, но медаль «За Победу над Германией» имел). Скандал! Собрание прервали. Меня срочно поволокли в кабинет директора и принялись обрабатывать. Пугали, убеждали, призывали не выносить сор из избы. Каюсь, после перерыва посоветовался с ребятами, и мы решили свою «кандидатуру» снять, а от голосования воздержаться. Может, это и спасло нас от «оргвыводов», или верхушка побоялась, что, выйдя за пределы театра, конфликт отзовется и на их судьбах?..

Однако события шли своим чередом, до обкома партии что-то докатилось, и нас, – весь коллектив, вернее, актерский состав, – вызвал на совещание второй секретарь обкома... Случай, мне кажется, в те годы – беспрецедентный! Предстояло обсудить «положение в театре», и на меня, как на «возмутителя спокойствия», пала обязанность выступить с содокладом. Горком ВЛКСМ, спасибо, поддержал нас, горкомовцы были в курсе дела, они-то и стукнули в обком...

До сих пор не могу понять, почему меня просто-напросто не замели, не состряпали какого-нибудь дела? Ведь попытки были. Какую-то несусветную ложь по моему адресу понес тот самый старичок-актер, коего комсомольцы пытались выставить кандидатом. Уж такое разлюли-малина, что даже не помню существа с «врагами»?

В ролях

Поверьте мне, уважаемый читатель! Гарантию того, что ничего я не преувеличиваю, не привираю, что все рассказанное – не дань моде и современной «гласности», <даст> первый мой читатель, жена. Она слышала эти сюжеты много лет назад, еще до времен «застоя», была знакома с некоторыми заметками, делавшимися по горячим следам, теми, что сгорели ранней весной семьдесят шестого на даче в Крюково. Она-то уж не разрешит соврать... Бог ли меня миловал, или действительно опротивело всем пустобрехство Верховского, лепетавшего «основной» доклад? Отсутствие у него каких-либо аргументов, способных опровергнуть наши претензии? Так или иначе, но Дадерку с треском выгнали, объявив строгий с занесением, а главный режиссер получил нагоняй, каялся и плакался. Мы ходили героями-победителями. Особенно поддерживал нас Галачьян – второй режиссер. Вероятно, рассчитывал получить место главного (мы тогда об этом не думали). Вернее же всего, успех наш состоялся, потому что до периферийной Рязани еще не дошел курс на завинчивание гаек, действовала послевоенная эйфория какой-то справедливости. Больше ничем объяснить не могу... Впрочем, «письмо счастья» сыграло со мной свою очередную шутку. Подошло время призыва. А так как я состоял на военном учете в Рязани, то и получил повестку. Никаких отсрочек мне не полагалось. (Надо же было дурню выписываться из Москвы – ни комнаты, ни права жить дома...) Пошел к военкому. Выслушав меня, дескать, нельзя ли в интересах дела отсрочить мой уход в армию до осени, – предстоят гастроли, а на мне четыре главных роли, да еще участие в нескольких других спектаклях (это Галачьян меня научил), – военком заявил: если театр официально обратится, он не против. Положение и вправду было почти катастрофическое: кому играть? Как быть? Ведь в мае уже начинались гастроли по области, заказаны афиши, разработан порядок спектаклей и т. д. Директора сняли. Верховский находился в прострации. Галачьян убеждал меня, что все будет в порядке – сам ходил в военкомат. Я спокойно продолжал играть спектакли, хотя мне полагалось десять дней отпуска перед призывом для устройства личных дел. Лишь на несколько часов приехал в Москву,рассказал обо всем маме. На всякий случай связалась она с каким-то своим бывшим сослуживцем по камышинскому театру, работавшим администратором Центрального Театра Советской армии. При театре была команда, куда брали молодых профессионалов-актеров на время прохождения службы. Они и рабочими сцены были, и в массовках участвовали, а если повезет, то и эпизоды получали – не отрывались от сцены, от профессии. Администратор заверил, что дело вполне осуществимое: пошлют вызов в рязанский горвоенкомат, и вопрос решится сам собой.