Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Француз ты, китаец, словак или грек,

Но если ты совестью чист,

И если честный ты человек,

Ты с нами, ты – коммунист.

Пускай ты поляк, или чех, или серб,

В огне боевых годин

Сиял нам общий заветный герб

И лозунг нас звал один...

А заключительные строки звучали так:

Теперь я закончил поэмы бег.

Все строки на место встали.

Я назвал героя своего Человек.

Имя ему –

СТАЛИН.

Так-то вот.

И еще два сюжета, уже из пятидесятых годов, уже после смерти Великого вождя и учителя. В доме моей первой жены на этажерке с книгами стоял гипсовый бюстик Отца и Друга. Окрашенный под бронзу. Вручили его теще за успехи в юридической науке. И вот, сметая как-то с этажерки пыль, смахнула она на пол сие произведение искусства. Разлетелся Сталин в мелкую брызгу. Катастрофа! Зайдет кто-нибудь из соседей или приятелей по институту, как объяснишь исчезновение дорогого образа? Впрочем, не беда: можно купить новый, во всех писчебумажных магазинах навалом. Но вот как избавиться от осколков?! Юрист-криминалист, кандидат наук – теща долго ломала голову, пока не нашла следующее решение: каждый из кусочков, отдельно завернутый в газету, выносится ежеутренне по одному и на улице незаметно опускается в разные урны подальше от дома. С необходимыми предосторожностями... А ведь неглупой женщиной была моя первая теща, докторскую защитила по зарубежному уголовному праву, с английского переводила... Надо же! Как же въелся в души страх, как запуганы были люди! Случай почти анекдотический, но факт. И мы с первой женой вполне серьезно участвовали в той криминальной акции: «Уничтожение бюста вождя и препровождение остатков на свалку».

В той же коммуналке, где тогда обитала наша семья, жили еще несколько человек. Летчик-полковник с женой, какой-то майор с супругой и двумя великовозрастными девами – дочками, вдова военных лет с тремя детьми... Жили все довольно мирно, иногда даже выпивали вместе по праздникам. Майорская жена – средних лет московская обывательница – ничего особенного из себя не представляла, «званием» мужа не козыряла – на кухне обреталась молодая полковничиха! – но подчеркивать причастность свою к некоему высшему слою общества майорша любила и вела себя соответственно: ее безапелляционные суждения всегда бывали строго согласованы даже не с передовицами газет, газет она не читала, а с отрывочными сведениями, услышанными по радио, и некоторой информацией, доставляемой за семейный стол майором. Сталин в этой семье котировался очень высоко, ибо майор имел какое-то отношение к кремлевской охране. И вот представьте только себе, как ошарашен был я в феврале пятьдесят шестого, когда майорша, оставшись наедине со мной на кухне, как великую тайну, сообщила молодому соседу, озираясь и чуть ли не шепотом на ухо: «А Сталин-то, оказывается, враг народа!» Это дошли до нее отголоски закрытой хрущевской речи на XX съезде. Глаза растерянные, в лице непривычная бледность, но не поделиться такой захватывающей новостью сочла она невозможным...

А во второй раз мой «архив» с новеллами, дневниками и стихами элементарно сгорел вместе со старой нашей дачей. Больше всего жалел я комплекты «Нового мира», что хранились там, с 1954 по 1976 годы. Богатство. Туда же вывезли мы «дубли» нашей библиотеки, около тысячи томов. И все – в прах. Окружил дачный поселок Мострамвайтреста спутник Москвы, город Зеленоград, и в одну из весен развлекающиеся жители окрестных шестнадцатиэтажек взломали двери и развели на террасе костер. Вместе с крюковской дачей кончился, как мне кажется, один из периодов жизни и моей, и моей семьи. Тут рос я, росли мои дочери. С дачей связаны и воспоминания юности, и начало нашей жизни и любви. Здесь, весной шестидесятого, окончательно решилась наша с Беллой судьба, здесь мы поняли, что должны быть вместе и навсегда. Это было 21 мая. Наша дата.

И вот теперь, когда решил было восстановить пропавшие сюжеты из тех архивов – «Рассказы из сгоревшего портфеля» – начал записывать отдельные новеллы, но вскоре понял, что не новеллы самое главное, о чем должен я поведать людям. И возвратился к старому замыслу, все годы бередившему мою душу. Шла весна 1987 года. Весна новых надежд, весна возрождения Революции. Написалось много. Еще не кончено, но я надеюсь дописать. Силы еще есть. И время. Это мои «Люди, годы, жизнь» – без Маяковских и Арагонов, без Ланжевенов и Хрущевых, без Парижа и Варшавы, на куда более низком уровне значимости тех мест и людей, что населяют мою память. Но я имею право и должен рассказать обо всем этом. Ибо неповторим каждый миг жизни. И одновременно повторимы ее ошибки. В великом и малом. Трагические и смешные, мудрые и глупые.