Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Вернемся пока в Куртамыш. Осенью сорок третьего даже меня, человека тогда правоверного и неискушенного, поразил акт административного восторга наших верхов: образование Курганской области. Идет жестокая война, людей не хватает, а тут вдруг возникает новая территориальная единица, со своим обкомом, облисполкомом и прочая, и прочая. Смех. Меня в числе других комсомольских активистов района делегировали на конференцию обкома ВЛКСМ. Честь, конечно... Пожалуй, уже в конце октября выехали мы в областную столицу. Городишко заштатный, в основном одноэтажный. Помню его плохо – два дня сидели и голосовали, не очень зная за кого, скучные, по бумажкам зачитываемые речи слушали, так что тоже ничего особенного не запало в душу. А вот что навсегда сохранится в ней, связанное с Курганом – пленные немцы. Тут я их впервые увидел в натуре, а не с экрана кинохроники. На третий день нам уезжать, в Юргамыше уже ждет грузовик и билеты нам раздали. Под конец наградили делегатов сухим пайком на дорогу: консервы, сахар, полкило давно не виданной колбасы и по целому пшеничному караваю. Большая пышная булка, сверху донельзя аппетитная корочка-шапка. Каравай еще теплый, прижимаю его к груди – через куртку греет. Вышел я из магазина, где выдавали нам эти блага, на улицу. По мостовой плетется колонна людей, странных каких-то, растянулись, нога за ногу заплетается, шинелки на них коричневатые, кое у кого веревками подпоясанные, на головах пилотки, какими-то тряпками сверху повязанные. В сторонке, возле тротуара, наши солдатики с винтовками наперевес – редкой цепочкой, всего-то человек пять на эту нестройную толпу. Немцы? Военнопленные фашисты? Меня как обожгло. В Куртамыше их не было. Остановился, глазею на них, автоматически отломал кусок корочки, жую-похрустываю, вкуса не чуя. Враги. А у меня почему-то никаких особенных эмоций в смысле «священной ненависти». Бредут себе и бредут. Худые, небритые, опустили головы. И никакой злой радости, мол, что, гады, получили, чего хотели?! Так и надо! Поотстав от основной группы, прихрамывает тощий белесый мальчишка, тоже в униформе. И глаз с меня не сводит. Встретились наши взгляды. Проглотил я разжеванный кусок, и вижу, у него на худой цыплячьей шее синхронно прыгнул острый кадык. Одновременно со мной глотнул... И такое вдруг в душе – и жалость, и омерзение и... сочувствие, и не знаю, что еще. Соступил я с тротуара, сунул немчику в руки свой каравай и чуть не бегом в сторону. Они же враги, убийцы, они же землю мою топчут, они же... А ты? Комсомолец. Сколько проклятий на их головы призывал, какие кровожадные мечты вынашивал: и стрелял, и танки их жег, и поезда под откос пускал... Как же ты, Егор?! А вот так. Кусаю губы, еле слезы сдерживаю. Всегда был сентиментален. Вот так, и всё. И стыдно, и горько, и хлеба ни кусочка не осталось, а дома только через сутки буду. Но где-то внутри ликующая гордая дрожь: знай наших! Мы такие! Мы – Рот фронт. Мы – люди. Правильно? Правильно! Все правильно. Только бы кто из своих не углядел: не объяснишь ведь – врага пожалел, фашиста. Слава богу, свидетелей не было, а местные особого внимания не обратили, вероятно – не впервой такое случалось. Никому я о том пареньке не рассказывал, но сам почему-то вспоминал, верил, что выживет этот немчик, вернется в свою Германию и тоже не забудет. Может, так и вышло? Кто знает. Мы – люди!

Лето сорок третьего, лето Курской дуги, первых московских салютов, громы которых доносились сюда к нам по радио, лето и начало осени, когда уверенность в близкой победе все ретивее будоражила душу, я, как вам известно, провел вдалеке от источников информации. Редко-редко удавалось заполучить какую-нибудь газетенку десятидневной давности, где подтверждались успешные действия нашей армии. Так что все наши прогнозы о дальнейшем строили мы задним числом. И радовались давно достигнутому. А ведь вопрос: как там сейчас? – не шел из головы.