Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Когда приехал я сюда – бездомный, из эвакуации, приняла она меня тепло. Заботилась, кормила, обстирывала. Не было у меня к ней ни ревности, ни обиды. Тетя Настя, что жила с отцом, – одна из его старших сестер – умерла еще в сорок первом, и я папу ни в чем не обвинял. Впрочем, не особенно обо всем этом задумывался. Соня обычно приходила вместе с отцом, редко раньше. Но как-то пару раз пыталась со мной заигрывать, чего я тоже по своему телячьему разумению не понимал. И только прочтя «Фому Гордеева», ужаснулся... Но к делу!

Пришел я домой, по дороге выкупив в магазине свою пайку хлеба – семьсот рабочих грамм. Похлебал в кухоньке холодного супца, картошки жареной со сковороды похватал и задумался: стоит на столе фляжка. Два с половиной литра водки. Именно так полагалось разводить. Две тысячи рублей. Смогу купить маме туфли – у нее совсем обувка развалилась. Март идет. Как удачно – к женскому дню... Это тебе не ордер на «нижнее белье» – пять метров вискозного шелка, из которого Соня пошила мне пару рубах и кофточки себе и маме. Рубашки эти я и после войны еще дотаскивал – в синюю клеточку... Смотрю, значит, на фляжку, и вдруг ударяет мне в голову шальная мысль: а как это люди пьяные бывают? Что чувствуют? Почему разум теряют? До того ни разу в жизни такого еще не испытывал: ну если рюмочку-другую. Пару глотков какой-то сладости в винных подвалах у дяди Тимофея, потом еще отхлебнул как-то в Херсоне из бутыли, которая стояла под столом в комнате тети Ани, когда мы с отцом приехали летом в Херсон и она угощала нас обедом. Сполз я под стол, они заговорились, я и отхлебнул... И заснул там же... Памятный самогон в Середняках на нашем мальчишнике с печеным гусем, две-три рюмки в молодежной компании, уже в Куртамыше. Тут, в поселке, отец тоже раза два плескал мне разведенного спирта на донышко стакана. Вот и весь мой алкогольный опыт. Семнадцатый год парню, бреется уже... А ну-ка, испытай! Нацедил полстакана, долил водой, с отвращением высосал, присолил корку, заел... Сижу, жду, когда развезет. Ничего. Никакого результата. Прошелся по половице. Голова ясная, не шатает. И никаких особых ощущений. Мыслю нормально, давай еще! И еще стакан развел, вылил в миску, хлеба накрошил, посолил – слышал от опытных людей, что такая «тюря» крепче всего с ног валит. Слопал все, ровно лекарство принял. Снова – ничего. Взял книгу, как сейчас помню: первый вариант «Вассы Железновой» Горького, в желтенькой такой обложечке. Улегся на диван, дочитал... Разбудил меня грохот выламываемой входной двери. Выскочил в переднюю: отец с Соней. «Ты что? Спишь? Маскировку-то не опустил!» За окнами темно, лампа вовсю светит, давно пора шторы закрыть. Парторг завода демаскирует поселок! Уже десятый час. Подушка почему-то на полу, на диване отцова шинелка – укрывался. Сапоги стащил, когда не знаю. В брезентовых солдатских я тогда щеголял, ваксой черной их мазал «под хромовые»... А с маскировкой дело такое, мы света не выключали, его утром выключали во всем поселке, поднимешь шторы, и все. А к вечеру вновь включали – опустишь. Я не опустил.

– Ты что, пьяный?

– Да вот, попробовал малость...

– Наслышан о твоих подвигах, герой. Ладно, ложись спать...

И все дела. Утром уходили мы на работу вместе. Поднимешься в горку, а там вниз – и проходная завода. Опаздывать – дело подсудное. Выходили обычно все вместе, втроем, слегка перекусив. Обедали на заводе, ужинали дома. Встал я вовремя. Отец еще в спальне копается, одевается, Соня на кухоньке шебуршит, чай кипятит. Уселся у стола, жду. Есть совсем не хочется, пусть и не ужинал, вот только жажда замучила. Налил из графина стакан, потом другой. Отпился. Голова ясная, самочувствие отличное. Соня несет чайник, сахар, нарезанный хлеб. Нет, есть точно не хочу. Они наскоро позавтракали, оделись. А я не могу от стула оторваться. Ноги не держат. Ватные. Вставай, пора! Не получается – встать. «Воду пил?» – «Пил», – отвечаю. «Ох, дурень ты, дурень!» Подхватил меня отец, помог куртку напялить, поволок на улицу. Соня с другой стороны подпирает. Проходную миновали благополучно. Довели меня до цеха, до моего рабочего места. Отец что-то тишком Петровскому шепнул и ушел. Тот глянул на меня с усмешкой, снял со стола папки да бланки, на счеты шапку мою, собачью, по случаю еще на Куртамышском базаре приобретенную, уложил: «лезь давай, спи». Ушел и двери замкнул. Так я в тот день и не работал. Стыдобушка, но никто и словом не попрекнул, знали в цеху, что я трое суток безвылазно ящики колотил. Однако впредь «воспитывать» мне, групкомсоргу, тех комсомольцев, кто во время работы ухитрялся малость пригубить – было уже неуместно: а сам-то?