Из Сибири сообщают…

– Ну, довольно, – сказал Проваторов, – а то вы по пьянке Аграфену делить начнете.

– Делить не начнем, – ответил Базыка, – а поговорить можно. Почему бы не поговорить? Уж лучше о бабах говорить, чем о трупах и смертях…

– А что ты знаешь о смерти?

– Это ты мне говоришь, мне? – возмутился Базыка. – Да я столько смертей видел…

– Ты видел, как умирают люди, но не видел смерти.

– Что за чепуха, – вмешался в их спор Андросов, – кончайте, нашли о чем говорить.

– А я видел смерть, – сказал Краевский, и все посмотрели на него.

– Тут все ее не раз видели, – стоял на своем Базыка…

– Да я не про это… Когда я ехал с Бородой в телеге, я видел женщину в белом. Она парила в воздухе впереди лошадей. Это было перед тем, как взорвалась граната.

– Ерунда, – сказал Андросов, – так не бывает, ты, наверное, перегрелся на солнце.

– Или тебе спросонья показалось, – добавил Базыка.

– Да нет, – начал было оправдываться Краевский.

– А не выпить ли нам за человека, который может видеть смерть, – сказал Проваторов и достал из ящика стола маленькую рюмку, – я, пожалуй, тоже приложусь.

– Ну, дела! – изумился Андросов и стал разливать остатки самогона.

Проваторов взял в руки рюмку, не ожидая других, опрокинул ее в рот, пошевелил губами и произнес:

– Однажды, а было это в пятнадцатом году под Сморгонью на фронте, я вдруг увидел на бруствере женщину в белом. Сам не знаю почему, но я поднялся и пошел за ней. А она не шла, а парила в воздухе. Так я шел за ней до вершины холма, а потом она исчезла. И только потом я посмотрел вниз и увидел, что все наши ходы сообщения и блиндажи заполняются желто-зеленым туманом. Это был хлор, о котором мы тогда еще не знали. Из всей нашей батареи тогда я один остался живой. Уже после я понял, что эта женщина и была смертью…

– Не-а, – сказал Андросов, – если бы человек мог видеть смерть, то он был бы бессмертен. Если он видит смерть – то убежит от нее и спасется.

Краевский хотел возразить ему, сказать, что человек не всегда боится смерти. Есть минуты, когда смерть – облегчение, избавление от страданий. Но некий конвоир, сидевший в мозгу с того времени, как он стал основной фигурой в операции, задуманной Новониколаевским управлением ГПУ, остановил его.

– А знаете, – самопроизвольно вырвалось у него, – какие последние слова были сказаны Бородой?

Все замерли, надеясь на то, что эти слова станут ключом к…

– Он сказал… «воротник»…

– Воротник? – переспросил Андросов. – Причем здесь воротник?

– Кто его знает, – ответил Краевский, удивляясь, что Проваторов не проявил к этому никакого интереса.

Но поговорить дальше о последних словах Бороды им не удалось, потому что пьяный Базыка начал свой монолог.

– А вы знаете, какой был у меня дед? – сказал он. – Нет, вы не знаете, какой у меня был дед… Мой дед первым посадил сад из стелющихся яблонь на севере. В саду у него было три улья. А еще у него было пять сыновей и десять внуков. И когда дед отжимал руками соты, мы, его внуки, подходили к нему и облизывали пальцы. Понятно? У каждого внука был свой палец, и мы никогда их не путали. Я был самым младшим и мне достался мизинец на левой руке.

По мере того как Базыка приближался к концу рассказа, Андросов и Проваторов отодвигались от него, и Краевский догадался, что этот монолог звучит не первый раз и замы знают, чем он закончится.

– А потом, а потом, – задыхаясь, заговорил Базыка, – пришла банда и деду все пальцы отрубили… Я знаю, что там был и Бурдук, а вы ему побег готовите. Побег, да я его в капусту…

Андросов и Проваторов шарахнулись от Базыки, а тот выхватил шашку и, как при рубке лозы, наискосок рубанул по зеленому сукну стола.

Шашка вошла в поверхность стола так глубоко, что Базыка не смог ее вытащить с первого раза. Он сделал еще одну попытку, но Андросов с Проваторовым уже навалились на него, оттащили от стола и от шашки.

– Петрович, – закричал Проваторов Краевскому, – налей самогонки!

Краевский, разливая жидкость на стол, наполнил стакан, подошел к Базыке, которого крепко держали за руки его коллеги, и вылил содержимое стакана ему в рот.

Базыка стоически перенес вливание, только чуть поморщился и произнес:

– Дайте занюхать.

Краевский поднес к носу Базыки кусочек сала. Тот шумно втянул воздух ноздрями, потом выдохнул и, изловчившись, схватил сало зубами. Пожевав его, он сделал глотательное движение и упал на пол.

– Слава богу, – сказал Андросов, – уснул… Теперь он месяц будет кроткий, как ягненок. Осталось там что-нибудь?

«Там» оставалось еще по доброму стакану всем, кто не спал. Пил ли он остатки самогона, Краевский не помнил. Проснулся он в своей комнате на кровати. Рядом на полу, завернувшись в огромную, порыжелую от времени шинель, спал Базыка.

Солнце уже светило поверх занавесок. Значило это, что времени уже много и они, может быть, опоздали к началу рабочего дня в отдел.

– Просыпайся, рубака, – сказал Краевский Базыке. Базыка мгновенно открыл глаза, отбросил в сторону шинель, осмотрелся и произнес, потягиваясь:

– Ага, вот, значит, где мы поминки закончили.

– Пойдем умываться, – предложил ему Краевский.