Из смерти в жизнь… Войны и судьбы

Выбрали и конкретный день побега – в ночь под Новый год. Рассудили, что немцы будут праздновать и бдительность снизится. До назначенного времени оставалось несколько дней. Стали запасаться продуктами. Тогда мне и удалось выяснить, каким образом мои «санитары» осуществляли свои «гешефты». Они рассказали, что тёплые вещи, кожаную обувь, которые отбирали у военнопленных, немцы складывали в одну из камер нашего блока на первом этаже. Охраны не было, а замок мои «санитары» открывали без труда. По ночам они пробирались на этот склад, вытаскивали вещи. А рано утром, когда из лагеря вывозили нечистоты, сбывали эти вещи ездовому-ассенизатору. Когда тот проезжал мимо часового, немец отворачивался из-за жуткого запаха. И, конечно, немец никогда не проверял этот вонючий транспорт. На обратном пути этот же ездовой привозил продукты, которые получал в обмен на вещи!

Всё вроде складывалось удачно. Но 25 декабря 1942 года я заболел: температура поднялась до сорока градусов, сильно заболела голова, бил озноб, одолевала резкая слабость. Я решил, что это грипп. Ребята за мной ухаживали. Помню, сварили куриный бульон и даже раздобыли где-то лимон. Но мне становилось всё хуже и хуже. Прошу ребят: «Пусть врач придёт!». А тот пришёл – и сразу: «Сыпной тиф!». И велел немедленно отправить меня в лазарет. Сам я идти уже не мог. А как только меня вынесли из камеры на носилках, я потерял сознание. Это было 27 декабря 1942 года. До планируемого побега оставалось всего несколько дней…

Очнулся я не в лазарете, а уже в городской инфекционной больнице. Тиф тогда ещё только начинал распространяться, и немцы разрешали отправлять тяжёлых сыпнотифозных больных в городскую больницу. Меня привезли на тележке в приёмное отделение, раздели. Тут я и очнулся: лежу абсолютно голый, а две санитарки вокруг меня суетятся: «Какой ещё молоденький!». А мне было стыдно, что я перед ними голый лежу. Одели и отправили в палату. Там я опять потерял сознание… (Позже, из архивных документов днепропетровской инфекционной больницы я узнал, что поступил туда 5 января 1943 года. То есть без сознания я находился больше недели.)

Прихожу в себя: около меня сидит пожилая женщина с короткой стрижкой. Она в белом халате, врач. Спросила меня что-то, я ей кое-как ответил. И она говорит: «Теперь Миша будет жить!». Эти её слова я запомнил на всю жизнь…

Моего лечащего врача звали Евгенией Георгиевной Попковой. Она была начальником 8-го отделения Днепропетровской больницы, где я находился. Отвечала за всю лечебную работу в больнице. (После войны она заведовала кафедрой инфекционных болезней в Запорожском медицинском институте усовершенствования врачей. Во время войны были у неё за плечами и тяжёлые годы работы в больнице в оккупированном Днепропетровске, и пребывание в застенках гестапо.)

Постепенно я стал поправляться. Лечила меня и ухаживала за мной Евгения Георгиевна, а с ней вместе и весь медицинский персонал отделения. Ни медикаментов, ни продуктов для больных военнопленных немцы не отпускали. Но меня в больнице всё-таки лечили, давали таблетки. И подкармливали. Иногда продукты приносили сами сотрудники больницы и местные жители. Тогда был настоящий праздник: нас угощали украинским борщом, макаронами, картошкой. Кое-кому из больных из дома приносили передачи. Я вроде поправлялся, хотя сильно исхудал, был бледным и выглядел намного моложе своих лет. Может быть, поэтому и жалели меня больше других. Как-то по-особенному заботились обо мне Ольга Михайловна Суратова и её дочь Лена. Они навещали меня регулярно. Они же принесли мне гражданские брюки и рубашку с украинским орнаментом. Откуда-то сама собой появилась тема освобождения из плена.

Евгения Георгиевна знала, что я фельдшер, да ещё и ленинградец. И решила мне помочь. «Раз ты фельдшер, будешь тут дежурить у нас: лекарства больным давать, температуру измерять». Хотя я почти выздоровел, она не выписывала меня для отправки обратно в концлагерь. А немцы-то время от времени всё-таки приходят проверять больницу – искали таких, как я, выздоравливающих, но не вернувшихся в лагерь. Она мне говорит: «Ложись быстренько в постель! Немец придёт, будет проверять – ты не шевелись». Лежу, весь в компрессах… А немец близко ко мне подойти боится, знает, как сыпной тиф передаётся. Только через стеклянную дверь смотрит на меня. А Евгения Георгиевна на нас показывает и говорит: «Этот – капут, этот – капут…». Когда немец уходил, я опять вставал и начинал помогать медсёстрам.

Потом Евгения Георгиевна стала поручать мне небольшие фельдшерские процедуры с больными. Как-то прихожу и говорю: «У одного что-то горло болит, посмотрите». Она посмотрела – дифтерия. Кстати, она была лучшим инфекционистом в этой больнице, хотя врачей было много! Никто из врачей, кроме неё, интубацию делать не умел. (Позже это умение спасло её от казни в гестапо.)