Из собрания детективов «Радуги». Том 2

— Конечно! — воскликнула она. — Каждый год на Рождество здесь устраивают большую ярмарку игрушек, ведь Сочельник у нас — самый большой детский праздник. Каждый год мы ее посещали, и как же ты восхищался фонариками и игрушками. Моя милая Стелла предлагала тебе выбрать зверушек для детей бедняков, и тебе это очень нравилось. Ты разорял своего отца. Самые прекрасные игрушки казались тебе недостаточно хороши для детей бедняков. У тебя было доброе сердечко, как и у твоей милой мамочки. В те времена я много занималась благотворительностью, и Стелла, как только могла, помогала мне. Она охотнее разносила бедным продукты, одежду и игрушки, чем участвовала в приемах и званых обедах. Она не меньше тебя любила игрушечных зверушек. Иногда она бывала такой ребячливой. Но в этом как раз и было ее обаяние. Бамбино, может, ты хочешь чего-нибудь выпить или закурить?

— Нет, спасибо.

Мне не хотелось ни пить, ни курить. Мне было так легко, так радостно и спокойно. Я чувствовал себя исцеленным от всех страхов, всех дурацких подозрений…

Я решил, что пробуду в Риме как можно дольше и каждый день буду навещать ее. Она, конечно, будет рада, и тут я наконец-то, наконец смогу вволю поговорить о матери. Ведь чем больше она рассказывает, тем больше образов пробуждается в моей памяти: вот она сама, казавшаяся мне уже в те времена очень старой, с моей матерью за роялем. Она поет, и мама ей аккомпанирует. А иногда они пели дуэтом. И где-то на заднем плане мне виделся неясный облик ребенка… и еще одного человека, взрослого, навещавшего мою мать, когда ей нездоровилось. Доктор Ломбарди?

— Да, — сказала она. — Джанино тогда как раз начинал практиковать. Он у меня старший. После него была дочка, которая, увы, умерла. Потом близнецы. Они были моложе Джанино на… постой-ка… ах, голова у меня совсем никудышная стала… да, вспомнила, на двенадцать лет. Я уж не думала, что у меня будут еще дети. Когда Джанино стал врачом, они были мальчишками. Мне было под сорок, когда я их родила. У нас с твоей матерью была большая разница в годах, Мартино, и мне кажется, как раз потому она и была так привязана ко мне и я к ней. Она совсем ребенком осталась без матери и искала во мне мать, а я… ах, я видела в ней дочь, которой лишилась. Она была так же музыкальна, как я, и у нее тоже был хороший голос, необработанный, но очень нежный и чистый, и все это было так замечательно!

— Я помню, как прекрасно она пела.

— Но только в самом узком кругу. Она очень робела в обществе. А ей приходилось все время вращаться среди людей, принимать их, наносить визиты. Для нее это была мука, я-то знаю. Не годилась она для этого.

Я вздрогнул.

— Да, — сказал я. — Она же была мечтательница.

— Откуда ты знаешь?

— Слышал от кого-то.

— И правда. Мечтательница. Я тебе признаюсь, Мартино. Память иногда изменяет мне, но у меня сохранился дневник, который я вела в молодые годы. Теперь, в старости, приятно перечитывать эти записи. Когда Джанино рассказал, что навестил твоего отца, я перечитала свой дневник. О нет, Стеллу я не смогу забыть, если только не впаду в полный маразм. Но многое все-таки затуманилось, поблекло. Читая, я припоминала подробности, прекрасные, радостные, но и печальные. Как мы скорбели о ней! Твой бедный отец… его сердце было разбито. О, я знаю, нынче в это не верят, но уверяю тебя, сердце может разбиться. Хотя с этим можно жить, это тоже правда.

Наверное, вид у меня был несколько недоверчивый и растерянный, ведь она сказала то самое, что я думал об Аннамари.

А она продолжала, очень серьезно на этот раз: