Из современной английской новеллы

Если книги не научили меня любить правдивость изложения и ее добиваться, значит, я просто зря загубил свою жизнь, и меньше всего я сейчас намерен изображать самого себя в ложном свете. Я никогда не выдавал себя за человека действия, хотя, смею думать, раз у меня есть юмор и способность увидеть себя со стороны, то я уже и не совсем кабинетная крыса. Помнится, очень рано, еще в начальной школе, я обнаружил, что репутация остряка или даже просто умение поддеть зазнайку несколько уравновешивает в глазах всех, кроме самых отъявленных спортсменов, тяжесть такой уничтожающей клички, как "буквоед" или "зубрила". Каюсь, порой я просто поддавался злобе, как все низкорослые, и, не стану отпираться, частенько смаковал, а то и распускал слухи, вредившие репутации других писателей. Да и самая хваленая моя стряпня — "Литературный пигмей" — отнюдь не отличалась тем бесстрастным и глубоким анализом, на какой притязала. Увы, собственные промахи вечно казались мне занимательнее чужих находок. К тому же, признаюсь, все, что касается книг — их писанье, чтенье, критика на них и хлопоты по изданью, — составляло суть моей жизни более, чем сама жизнь. Мудрено ли, что виной всей передряги, в которую я попал, явилась именно книга.

Из двух чемоданов, накануне сопровождавших меня в такси от станции в Шерборне, тот, что побольше, был набит бумагами — заметками, набросками, выписками. Я завершал труд моей жизни — полную биографию и разбор произведений Томаса Лава Пикока. Впрочем, не стоит преувеличивать — всерьез я засел за работу всего года четыре назад, лелеял же эту мечту чуть не с двадцатилетнего возраста. Бог знает почему вечно выискивались веские причины и поводы отложить Пикока ради более срочных и насущных занятий, но ничто не могло вытеснить его из моего сердца. И когда наконец-то я совсем уже приготовился к бою и вышел на приступ последней высоты, Лондон, гнусный новый Лондон, взявшись во всем подражать Нью-Йорку, наложил вето на мой скромный проект. Давно грозивший и куда более грандиозный проект вдруг начали осуществлять прямо напротив моей квартиры в Мейда-Вейл. Не только пыль и грохот подготовительных работ изводили меня, осложняясь тем соображением, что проклятый псевдонебоскреб вот-вот будет торчать на месте спокойных и мирных ложноклассических домиков, и тогда прости-прощай прелестный западный вид из моих окон. В стройке я увидел воплощение всего, чему противостоял Пикок; всего, что не здраво, не умно, не человечно. Досада стала отравлять мою работу; в иных пассажах Пикок служил мне лишь предлогом для неуместных диатриб против пороков нынешнего века. Сами по себе такие диатрибы вовсе неплохи, но здесь, не умея себя от них удержать, я только изменял собственной совести и своему герою.

Однажды я стал распространяться на эту тему с тоской (и не без задней мысли) перед одной дружеской четой, сидя у них в гостях в их хемпстедском доме. Я провел немало приятных воскресений на даче у Мориса и Джейн в северном Дорсете, хоть, признаюсь, получал куда больше удовольствия от милого общества, чем от прогулок. Я не поклонник сельских радостей и природой предпочитаю любоваться в музеях. Но сейчас Терновая дача на пустынном кряже показалась мне пределом мечтаний и самым вожделенным прибежищем в мой трудный час. Я только слегка поломался для приличия, когда мне предложили этот выход. Я улыбался, пока Джейн трунила над моей неожиданной тягой в те края, где царил обожаемый ею гений, к которому я относился с непозволительной в ее глазах прохладцей… Томас Гарди никогда не вызывал моего восторга. Меня безотлагательно снабдили ключами, Джейн наскоро объяснила мне, где что покупать, Морис посвятил меня в тайны электронасоса и центрального отопления. И во всеоружии их наставлений, с радостно бьющимся сердцем вечером накануне уже описанного ночного испуга я вступил во владение моей скромной и временной заменой сабинского поместья[25]. Оттого-то я так и всполошился (и усомнился в очевидном), что лег спать в веселом предвкушении плодотворной сосредоточенности, какой мне так ощутительно недоставало в предыдущие две недели.