Из тени в свет перелетая

- Ничего. Сейчас насобираем! Дяденька, дайте денежку!

- Ты милостыню просить можешь?

- Могу...

Последний апрельский снег почернел и растрескался, как больная кожа. Верхушки деревьев церковного двора с набухшими уже почками были на уровне прищуренных глаз небольшой Ирочки из Небедеги. Внизу, на дне, на столах стояли куличи в белой глазури, яйца синие и красные, сваренные в луковой шелухе, творожная пасха и сверху изюмом выложено ХВ!, лежали белые батоны из булочной напротив и кексы в сахарной пудре и пакеты молока. За священником шел рослый румяный служка, лет двадцати, старухи с внуками у столов клали в корзину кто яйца, кто рубль.

- То что Витя на скамейке говорил - правда, - сказала Лиза пьяненькой совсем Ирочке из Небедаги. - Тогда тоже суббота была перед Пасхой. Меня Инесса с собой на паперть взяла. Мне так хорошо было, что я даже плакала от радости. Инесса говорит: "Крестись лучше и проси Христа ради!" Нам в этот день много пятаков надавали, а один пьяный так и сказал: "На детские слезы!" Да ты меня, Ирочка, совсем не слушаешь... - но все равно продолжала: - И вот вчера вечером иконку нахожу в бабкиной комнате. Богородица Всех Скорбей. Я на нее все детство молилась. Я нашла ее, и мне так же стало, как тогда в детстве, перед Пасхой, так же хорошо, до слез. Я поняла: вернулось! А ночью приснилась мне Пасха, будто бы меня нарядили Богородицей и водят вокруг церкви... И послушай, Ирочка, - спросила вдруг Лиза, - как же мне теперь быть, когда я только что вспомнила, как надо, и первое счастье вернулось, а я тут же во сне насмеялась над этим?

20 июня - 15 августа 1993 г., Малеевка

II - ЧУЖОЙ ДНЕВНИК

- Не избежать мне неизбежности,

Но в блеске августовского дня

Мне хочется немного нежности

От ненавидящих меня...

Г.Иванов

Я перестала записывать сны, но это не значит, что они перестали сниться. Хочу записать четыре сна, чисел я уже не помню, но события, которые случились после, можно сопоставить со снами. Я не знаю, как в реальной жизни расшифровываются символы из снов, но разгадка наверняка существует, а если разгадки нет, то это просто перегруженное воображение рисует мне по ночам адские картинки.

Первый сон.

Выпускной бал. Я на перроне с моими одноклассниками. На мне белое платье и дешевые бусы. Рядом Кириллин с круглым лицом своим мучного цвета в красной сыпи, в галстуке лопатой в крупный горох. Зелень на ветру. Май.

Кириллин мне: Сейчас в местечко одно поедем интересное. Час от Москвы.

И я помню, что кто-то пил в тамбуре из горла, запрокинув голову. Бледная шея. Острый кадык. Дальше - сломанные скамейки и стены вагона в зеленой клеенке.

Потом показывается город на холме. Крепостная стена. Бледное весеннее небо. И как только я вхожу в город, все сразу же меняется: во-первых, цвета. Цвета такие, словно это уже не бледный московский май, а лето Кавказа. Во-вторых, я понимаю, что под городом катакомбы, и тут же оказываюсь под землей. Сначала я ничего не вижу от дыма, а потом раз-личаю озера и арки над озерами, и вот из одной арки выходит женщина с черною всклокоченною гривой и говорит мне: "Первое озеро огненное, второе - серное, третье - свинец, четвертое - серебро и пятое есть, и шестое, и столько, сколько ты пожелаешь, но ни в одном из них нет воды... А дым, что ты видишь, поднимается от озер... Иди к нам!" И тут из других тоннелей выскакивают голые бабы в розовых лишаях...

Я снова в верхнем мире. Парки, лужайки. На лужайках загорают лю-ди. Пикники. Я на траве, рядом с ними. Надо мной склоняется лицо жен-щины. Обесцвеченные волосы. Тяжелые глаза.

Она мне (вопрос из школьной программы, восьмой класс): Ну как вам низы?

Я ей: Низы всегда что-то хотят от верхов.

И я вижу ее лицо надо мной с расширенными порами, в обесцвеченных волосах.

Она мне: Как вам наш город?

Я ей: Ты ведьма?

Тут же ее лицо тает.

На улицах часто встречаю паренька-водителя. Он каждый раз сигналит мне из своей машины и по-солдатски кричит что-то вслед.

Я в парке. Два лебедя с осенними клювами покачиваются на воде. Как яблочная кожура, одна за другой плывут по кругу лодки. В лодках визжат дети. Навстречу мне бабка моя Марина. Она идет ко мне старческой шаркающей походкой и все время поправляет волосы, совсем седые, выбившиеся из-под теплого платка.

- Надо бы весточку в Москву отправить! - просит она.

И тогда я понимаю, что все мы в плену и что из этого города никто не может выбраться. Пряча лицо, вся в черном, подходит нищенка.

Бабка Марина: Ты можешь передать письмецо в Москву?

Она отвечает, что да, а мне кажется, что она не говорит, а жует, и я даже голоса ее не слышу. Я даю ей хлеб, она разламывает его и зарывает в землю.

Бабка Марина мне: Попытайся вырваться отсюда любой ценой.

Тут подъезжает мой водитель, распахивает дверцу, приглашая меня внутрь.

Я ему: Ну что, в Москву прокатимся?

Его ухарская улыбка моментально исчезает, он угрюмо захлопывает дверцу машины и едет - с глаз долой...

Кириллин, как мне потом говорили, попал под машину, но, к счастью, не насмерть, и задолго до моего сна.